В мишуре истории
– Захар, как вам кажется, совместимо ли творчество с политической активностью, не вредят ли они друг другу? Возможно, поэту лучше, созерцая цветы, писать про облака и закаты?
– Не так давно прочитал написанную Вадимом Кожиновым биографию Федора Тютчева. Часто забывают: поэт был политизирован, следил за новостями и читал газеты. Думаю, такая активная позиция и есть результат серьезного осознания мира. Когда вдруг понимаешь, что вся это мишура вокруг – вовсе не мишура. В сиюминутных событиях начинаешь видеть ткань истории. Многие молодые литераторы и музыканты считают себя вне политики, полагают, что это что-то внешнее, лишнее, тогда как вечное – за ним. Ложная установка! Все вечное – здесь и сейчас и происходит вокруг нас. Увидеть в повседневности вечное гораздо сложнее, чем искать его, обратившись к римской истории.
– Каково же в таком случае значение классической литературы?
– Созидание литературы – не только выяснение личных вопросов, но и формирование государства. Все, что мы сегодня имеем – наши человеческие мотивации, типажи, речь – в русской литературе уже заложено.
Классика сформировала как наши предпочтения, так и наши представления о мире. Одна из задач современных писателей – расширять и углублять это духовное пространство. В русской литературе можно найти ответы на все самые страшные вопросы времени: о взаимосвязи между человеком и государством, об отношениях России с Западом, о взаимоотношениях населяющих нашу страну народов, о человеке и свободе, и т.д.
– Можно ли сказать, что в России сегодня возрождается литература и крепнет государство?
– Расцвет литературы зачастую не связан с возрождением государства. Она может развиваться и в момент распада государственных связей, деструкции. Так, например, словесность пышно расцвела в Серебряном веке, когда государство разваливалось. На мой взгляд, современная ситуация в России «зависла». С одной стороны, все понимают: нужны какие-то колоссальные изменения. С другой – мы застыли в самоуспокоении. У меня дома нет телевизора, но когда я куда-то еду и включаю его, с экранов рвется рефрен в стиле Верки Сердючки: «Все будет хорошо».
Мы живем в опасном мире со страшными угрозами, которые должны преодолевать. И то, что государство выводит людей из состояния нормального конфликта (а конфликт бывает нормальным, это состояние высокой ответственности и высокой пассионарности) в состояние расслабленности – мол, все обойдется. Это дурная, очень опасная тенденция.
«Я не волшебник»
– Захар, как вам удается так много писать, читать, выступать, участвовать в важнейших событиях современности? Как вы все успеваете?
– У людей в жизни много спама. Часто они занимаются чепухой: например, выясняют какие-то отношения между собой и миром. Делай свое дело – и все придет в свое время. Жизнь настолько огромна, что в нее вместится все, что угодно. Можно успеть и родить детей, и повоевать, и написать книгу, и посадить дерево, и построить мост, и в космос слетать. Человеку дается ровно столько сил, сколько он тратит. Тот, кто просто лежит и думает: «Чем бы мне заняться сегодня, если все мне мешают?» – так всю жизнь и пролежит, все сильнее уставая от бездействия.
– Но, наверное, иногда все-таки хочется уединиться?
– Моя жена как-то гениально сформулировала: «Всё, что мешает нашему духовному развитию, и есть путь нашего духовного развития». С творчеством то же самое. Всё, что мешает нашей писательской организации, как раз и есть то самое пространство, из которого рождается творчество.
Никаких мук, никакого поиска вдохновения! Писатель встает и начинает работать немедленно, потому что его вдохновение ползает у него под ногами, садится на шею и требует каши. Сейчас я живу в деревне. В восемь утра иду кормить младшую дочку. Сытая, она может чем-то полтора часа заниматься, а я пишу. Потом мы гуляем. Вскоре начинают просыпаться остальные дети. Гуляю с ними по часу, а в промежутках пишу.
– Интересно, как вы написали свое первое произведение?
– Мне было 29 лет, я работал журналистом и писал бесконечное количество статей. Целиком по 16-полосной газете! И как-то подумал, что это занятие меня немного утомляет, и пора сделать что-то серьезнее. Например, написать книгу. Писал ее три года, по абзацу в день. Потом дал жене почитать, она сказала «все хорошо». Обрадовался, понял, что все нормально, и за полмесяца дописал оставшуюся часть. В общем, надо открывать в себе новые возможности, и тогда все быстро будет складываться. Заниматься писательством не планировал. Это было разовое побуждение, которое воплотилось в одной книге. Но вот я закончил ее, успокоился и вдруг… получаю премию.
«Как хорошо быть писателем! – подумал я. – Дай-ка еще одну книгу напишу». Вот с тех пор этим и занимаюсь. Но это случайно получилось!
– То есть в детстве вы не мечтали о писательстве?
– Думал, буду поэтом. Любил сочинять и читать стихи. Но потом всю жизнь маршировал и бегал с автоматом. А про поэзию забыл и вспомнил, когда уже уволился из силового подразделения. Чем в детстве ты был увлечен – потом это всю жизнь на тебя все равно будет работать.
– Сейчас стихи уже не пишете?
– Поэзия – сфера волшебства, а я себя волшебником не считаю. Могу, конечно, какие-то слова подобрать и зарифмовать, но это еще не поэзия. Действие должно чувствоваться в строчках, хотя напрямую о нем и не будет сказано. Вот что важно…
– Кажется, сейчас очень мало волшебных поэтов…
– Просто в России поэзия не существует сама по себе, она развивается как часть твоей жизни и биографии. Это очень высокая планка! Не каждый готов разделить жизнь поэта, который берет на себя ответственность за все происходящее вокруг, и за это судьба его переезжает катком.
Чаще хочется что-то просто слагать, «чтобы мне все было, а за это ничего не было». Так не бывает, настоящая поэзия – это огромные ставки и риск!
– Вспоминается судьба поэта Николая Рубцова…
– Существуют простейшие кубики, из которых можно сложить волшебный домик, а можно и не сложить. Многие поэты трагического направления думают, что если сейчас скажут «река, соловьи, мать моя здесь похоронена», что-то подобное соберут – и стихотворение получится. И… не выходит, потому что за этими образами стоят незримые душевные переживания. До сих пор никто с Рубцовым сравниться не может, хотя, казалось бы, его стихи очень простые. Можно использовать все те же самые слова, и выйдет чепуха.
Человека видно по морщинам на лице, по поэтической жестикуляции. Чувствуешь, что за этим вся его судьба, все, что есть, а не какой-то пафосный патриотичный посыл.
Николаю Рубцову в этом смысле бесконечно доверяешь, он – это все, что мы есть. Тихая, не яркая, не кипящая шампанским, а по-настоящему русская биография, русское пространство. Он находит невозможные, казалось бы, интонации, которые вдруг раз – и работают.
– Как вы думаете, почему некоторые молодые писатели, несмотря на талант, не могут добиться успеха?
– Бог милостив, и Он не дает человеку пережить те сложности, которые связаны с воздействием среды. Литература – это жестокий спорт. Начинающего успешного автора будут бить в самые незащищенные места. Представьте, вы выходите в мир со своим текстом, словно с малым ребенком, который пищит. Вам ужасно жаль младенца, хочется его приласкать – и тут его начинают дергать за руку, поднимать ему веко, бесцеремонно рассматривая со всех сторон, говорить: «Фу, какой некрасивый! Убери назад своего урода!». Другой момент. Замечаю, что молодые писатели не очень любопытны к миру. Часто они приходят в литературу с ощущением, что все им обязаны. Мало читают, не в курсе литературной ситуации.
Творчество – одна из тех сфер, где количество переходит в качество. Чем больше ты читаешь и пишешь – тем больше у тебя возможностей внести свой вклад в литературу.
– Захар, как приходят замыслы новых произведений?
– Сначала в моей душе возникает некая музыка, которая ищет выход. Пока я не представляю, в каком жанре будет новое произведение. Ловлю интонацию, но это самое главное. Мир полон музыки, поэтому так важно услышать мелодию, которой ты сможешь подпеть. Внешне вроде бы ничего не происходит. Человек задумчиво посмотрел в сторону, поднял руку – и ты вдруг понимаешь, как все заработает. Слышишь интонацию, внутреннее трепетание…
«Наш крест — необъятные российские просторы»
– В профессиональном кругу популярны диспуты о том, существует ли православная литература или же это оксюморон, бессмысленное определение. А как вы считаете?
– С удовольствием прочитал «Несвятые святые» епископа Егорьевского Тихона, после чего жена купила еще несколько книг из этой серии. Этот пример доказывает: да, православная литература существует, это не бессмыслица.
Но понимаете, в чем тут дело: русская литература сама по себе незримо несет высокое православное мироощущение. Такие важнейшие христианские добродетели, как смирение, самоотречение, сокровенное переживание присутствия в твоей жизни Бога – выражаются на другом, глубинном уровне, пронизывают весь текст, а не привязываются искусственными вкраплениями в сюжет: кто-то ходит в храм, кто-то крестился и венчался, «я увидел в этом руку Господню…». Подобные решения не люблю, они слишком банальны.
Глубоко православны и «Капитанская дочка» Александра Пушкина, и «Война и мир» Льва Толстого, хотя напрямую о вере в этих произведениях почти не говорится. Сергей Есенин переживал период богоборчества, но даже его богоборчество подразумевает серьезное религиозное чувство. Ты не можешь бороться с тем, чего нет!
Ты борешься с тем, что делает тебя другим, что благостно над тобой довлеет. Человек пытается это преодолеть, не справляется и вновь возвращается к самому себе. Конечно, православная литература может быть и сугубо религиозной. Например, рождественские рассказы. Их нужно писать аккуратно, с чистейшими руками, тогда как нередко это делается с высокомерием. «Я всего достиг, – с упоением думает автор, – и сейчас объясню другим, как надо верить». А читатель не хочет, чтобы ему объясняли! Ему важнее понять религию через мелодию, а не через твою «проповедь».
– Захар, задам один из любимых вопросов студентов Литературного института. Кто вам ближе: Толстой или Достоевский?
– В Достоевском слишком много взвинченности, невроза, аффекта. Эдуард Лимонов по этому поводу очень остроумно заметил: «Достоевский придумал особый народ: не русских, а достоевских». С тех пор западные люди воспринимают русских в таком состоянии: жестикулируя, они говорят-говорят-говорят. На самом деле подобное состояние для русского нехарактерно. Скорее, мы малословны.
Гений Достоевского заключается в том, что он отобразил движения русской души. На мой взгляд, те откровения, которые произносит князь Мышкин, и есть душа народа. Однако в мире Толстого чувствуешь себя уютнее.
– Каких героев вам бы хотелось увидеть в современной литературе?
– Чувство существования на земле русский человек сегодня во многом потерял. Центральными персонажами в литературе стали менеджер среднего звена, рублевская жена, бандит, еще какие-то странные персонажи, которые, конечно, имеют право на существование, но их деятельность не охватывает все поле нашей жизни. Неслучайно коллега Михаил Тарковский уехал из Москвы, построил себе дом, стал заниматься мужской работой, охотиться. Все это для меня – важнейшие составляющие жизни русского человека. Воин, монах, поэт, крестьянин. Вот те, кого я хочу видеть в литературе. Однако таких героев в современных произведениях немного, гораздо чаще писатели обращаются к теме производственных менеджерских метаний. Во всем должна быть мера. От подобных узких проблем быстро устаешь.
– Существует ли у русской литературы свой особый, самобытный путь развития или это некий миф?
– Существует, конечно. Здесь я не боюсь патетики и пафоса. Традиция русской литературы напрямую связана с высокой духовной свободой, с открытостью, с отсутствием табу – как религиозных, национальных, так и гендерных.
Русская литература очень свободна, ей наплевать, что просвещенный мир Запада со своим прогрессом как-то искоса смотрит на ее образы. Она работает на таких пространствах духа, куда западные художники зачастую стесняются заходить.
– В чем же заключается эта свобода? Нас, наоборот, часто упрекают в застегнутости на все пуговицы…
– Незримая свобода, о которой я говорю, заключается не в стягивании штанов и не в использовании нецензурной лексики. Таких явлений и в западной литературе хоть отбавляй. Она – в другом. О подлинной свободе духа писал Николай Бердяев. По сути, свобода русской литературы настояна на чувстве смирения и самоотречения, когда человек осознает свою непостижимую малость на фоне огромных географических пространств.
Кто-то из античных философов сказал: «Самый свободный человек тот, кто в любую минуту готов умереть». Думаю, такое качество для русского человека характерно в целом, это наше национальное свойство.
С одной стороны, русский ощущает собственную малость на фоне колоссальных пространств, а с другой – чувствует ответственность за многие народы и земли. Русский человек несет эти пространства как крест. Это порождает другое ощущение мира, другое эхо. И литература это эхо чутко улавливает. Подобное восприятие заложено в «Капитанской дочке» и в «Тарасе Бульбе», его можно проследить в отношениях между Тарасом и Остапом, Емельяном Пугачевым и Швабриным… Русская литература – не моралите с готовым рецептом хеппи-энда. В конечном итоге есть только Бог, который тебя рассудит...
Анастасия Чернова
По материалам газеты «Православная Москва» (в сокращении)