— У христиан двоякое отношение к творчеству. С одной стороны, наш Бог — Творец, и дар творчества есть у каждого человека, каждый призван «не зарывать талант в землю». С другой стороны, творческий успех часто бывает связан с тщеславием, а тщеславие — тяжкий грех. Как же христианину творить, не погрешая?

— Дерзну сравнить это с Причастием Христовых Таин. У святителя Феофана есть слова о том, что важно «избегать самоцена». Речь о чем? Если человек после Причастия скажет — хотя бы самому себе, в своём сердце: «Я в благодати», а тем более начнет это как-то афишировать, — то Святой Дух отступает, ведь Он кроток. И человек ощущает, что теряет присутствие Божие. Конечно, Господь не вовсе отступает от человека, а просто скрывает действие благодати. Так вот, нечто похожие происходит и с поэзией, и вообще с любого рода творчеством.

Если человек действительно хочет достигать творческого результата, который не составляет собой только лишь текст, очень важно избегать «самоцена». Бывает, что читающему сам текст очень нравится, но тому, кто его записал, этот текст не сказал ничего. А бывает, что после написания именно к автору приходит восторг, ликование, как к Пушкину, который восклицал над своими стихами. Но это не похвальба, а скорее изумление, ощущение встречи с совершенным.

Конечно, хочется, чтобы тебя читали, но важен сам творческий процесс, само отношение с тем, что ты записываешь.

И периоды, когда ты теряешь, когда твой текст не вызывает у тебя внутреннего восторга, — это тяжело, но закономерно. Так же происходит и в духовной жизни, когда человека порой очень надолго покидает благодать. Человек вообще развивается ступенчато. И в творчестве, и в духовной жизни в период этой потери приходится сохранять то, что было прежде, и пытаться настигать. У преподобного Симеона Нового Богослова я встречал такие поразительные слова: «Господи, я бежал за Тобой, как гончая собака за зайцем». Это вот как раз о состоянии, когда Христос от человека как бы скрывает-ся, и нужно прилагать усилие, чтобы снова Его обрести.

А так я бы не стал связывать тщеславие только с творчеством. Дело в том, что каждый человек тщеславен, никто от тщеславия не свободен. И всё равно Господь всех «приводит к знаменателю». Всё равно ты остаешься с Ним один на один — в своей келье, в храме в момент Причастия — и всё встает на свои места. Если ты погрешаешь, ты лишаешься благодати, и это невыносимо.

— Есть такое устойчивое мнение, что настоящий художник или поэт, писатель — это тот, кто не может не писать. То есть творец — это тот, кто просто не может не творить…

— Нет, может. У меня был опыт — ничего не писать пятнадцать лет. Мама говорила, что первое стихотворение я написал лет в пять-шесть, рано начал говорить и читать — то есть я с детства жил с этим расположением к словесности, это не заслуга — просто данность. А вот когда я пришел в Иоанно-Богословский монастырь и принял постриг, я по монастырскому обычаю должен был жить три дня в алтаре. И я спросил отца Авеля, что можно будет почитать. Он ответил: «Ничего не читай. И ничего не пиши». Это было сказано тогда про предстоящие три дня, а я воспринял это как благословение на будущее. И я действительно ничего не писал — пятнадцать лет. И какое-то время, до поступления в семинарию, еще и не читал. А творческая потребность просто реализовывалась в тот период по-другому — в пении на клиросе. Это же тоже очень поэтическое дело.

Фото: Антоний Тополов

— Радикально. Что это было — следствие неофитской горячности?

— Да, это был период, когда я пытался жить так, словно попал в первохристианские времена, где все вокруг святые и каждый с ходу скажет мне волю Божию. Я хотел, чтобы мне четко сказали, как надо жить, а я бы только послушался. Искал, чтобы «старец» указал мне жизненный путь. Конечно, это по сути — отказ от собственных решений и собственной ответственности, это неправильно.

Конечно, отец Авель своим благословением просто стер все те светские познания, которые у меня были после вуза. Например, психологию — а я учился на факультете психологии Ленинградского университета — забыл вообще напрочь…. Зато это время научило «слушать воздух».

Еще до пострига я как-то поехал в Дивеево к матери Маргарите, которую почитали как прозорливицу. Она сказала мне: «Пой на клиросе — талант не зарывай, готовься к священству». А я тогда еще не имел представления о клиросном пении, да и о священстве не помышлял. Но читал аскетическую литературу, и читал конечно очень мечтательно, желая сам стать таким, как аскеты (и, в скобочках, чтоб меня так же почитали, понятное дело). Про таких неофитов у святых сказано: «Видишь новоначального, взбирающегося на небо, возьми за ногу и сдерни вниз». — Речь о том, что полезно охладить чрезмерный пыл. А меня вот тогда никто не сдернул.

— И это как-то помешало в духовной жизни, как считаете?

— Нет, я думаю, промысел Божий — он как навигатор.

Если ты заехал не туда, то слышишь: «Ладно. Маршрут перестроен. С этого места поезжай в рай вот так».

Снова не туда — снова «маршрут перестроен». Это не рельсы, которые не согнуть. Он позволяет нам делать ошибки, уклоняться с пути, но всё равно хочет отвести туда, куда надо. К спасению.

А вот этот период не-писания закончился с работой над диссертацией. Когда я начал писать диссертацию, вдруг у меня параллельно пошли стихи.

— Наверное, стихи для Вас как священника — это своего рода форма проповеди?

— Конечно, проповедь в храме, пение на клиросе, стихосложение (и вообще литература) — это для меня целостный процесс, одно от другого не отделяется. Но я категорически против дидактики, какого-либо менторства в литературе. Менторство — это совершенно убийственная для художественной литературы вещь.

Мне подарили сборник рассказов одного священника — очень неплохие рассказы. Всем неплохие, кроме одного: ну из всех щелей лезет батюшка! Учит. Читаешь и думаешь: «Ну дай ты литературе самой всё сказать!». Сейчас перечитываю патерики, мне очень нравится история про одного монастырского авву (духовника). Его спросили: «Почему ты ничего не скажешь своему ученику? Он же так-то и так-то поступает…». Авва ответил: «Он же видит, как я живу. Если захочет, будет подражать». Мне вот такой подход больше импонирует, чем настойчивое поучение.

https://vk.com/pantanassa

— А как бы вы определили природу творческого вдохновения?

— Это как когда Господь зовёт тебя помолиться, ощущение в сердце, тебя как бы тянет… В данном случае — тянет написать что-то. А бывает, что просто приходит фраза. Еще не понятно, о чем она, но в ней сразу чувствуется поэтическая интонация. Записываешь её, приходит следующая… И конечно, пока пишешь, ты еще не знаешь, чем закончится. Если ты изначально знаешь, что будешь писать — это не стихи, а та самая дидактика, которая убивает поэзию, это будет ложь. Пастернак вообще говорил, что рифма — это руль стихотворения. Тебе выпала рифма, но ты сначала еще не знаешь, куда вырулишь.

На самом деле не важно, о чём ты пишешь. Сама поэтическая интонация уже составляет материю стихотворения, его основную жилу и поэтическую силу. Мне нравится, как святитель Игнатий (Брянчанинов) говорит о пении молитвы «Милость мира» знаменного распева. Там в конце очень долго распевается слово «наш». А в этот момент пения в алтаре как раз совершается таинство преложения хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы. И вот святитель говорит: это время, когда уже нет слов, нет мыслей. Одно пение не словами, а просто звуком. Это же можно отнести и к поэзии: вдохновение — это восхищение к Богу.

Но конечно, когда приходит вдохновение, важно, чтобы и само твое ремесло, твои литературные навыки были не заржавевшими, иначе несмотря на вдохновение хороших стихов не получится. Так, когда ко мне начали после долгого перерыва приходить стихи, я долго «разгонялся», первые опыты не были удачными.

— А ведь бывает, что читаешь авторов — часто по-настоящему талантливых, даже гениальных писателей, — чье вдохновение имеет, кажется, скорее инфернальную природу…

— Всё сотворено Богом, и греховные страсти — это просто неправильное функционирование каких-то изначально полезных душевных качеств. На этом мы всегда и попадаемся. И те гениальные люди, которые пишут подчас антихристианские вещи, они — раненые. То, что они пишут, — это своего рода крик: «Господи, посмотри, как мне больно, как я ранен! Я так ранен и еще вот так, и вот здесь…» И ранят себя только еще больше.

— Для творческого человека всегда острый вопрос: есть ли у него призвание, и как понять, что оно точно есть? И как поэту — или человеку, который считает себя поэтом — совершенствовать творческие навыки?

— Мне понравилось, как на вопрос призвания, только не к поэзии, а к священству, однажды ответил архимандрит Кирилл (Павлов). Когда он был еще в силах, то участвовал во встречах с семинаристами. И вот один семинарист спросил, как определить, призван ли он к священству.

Батюшка спросил, давно ли тот учится в семинарии. Оказалось, три года. А давно ли хотел стать священником? Задолго до семинарии. «Ты призван!» — ответил тогда отец Кирилл. То есть понимаете, само устойчивое желание заниматься чем-то уже означает, что призвание к этому есть. Если мы говорим конкретно о поэзии, то вспомним, что в программе Царскосельского лицея стихосложение было обычным учебным предметом. То есть в общем-то естественно для человека уметь изъясняться стихами. Это еще не творчество — просто базовый навык, как умение пользоваться ножом и вилкой за едой.

У всякого, кто испытывает желание писать, могут быть поэтические удачи. Но знаете, есть поговорка: «На клиросе поют ушами». Это и к поэзии относится. Поэт пишет тем, что он читал и слышал. Очень важно формировать свой литературный вкус. У художников и дизайнеров есть хороший термин «насмотренность», которая так важна для развития.

https://vk.com/pantanassa

Сейчас есть платформа Стихи.ру, где публиковаться можно всем. Там есть общение, возможность писать комментарии. Конечно, там много и очень слабой поэзии. Но там же выкладывают свои произведения и состоявшиеся известные авторы, я там впервые открыл для себя нескольких прекрасных поэтов. Например, там есть такой удивительный молдавский автор Сергей Пагын с пронзительнейшими стихами.

И всякому творческому человеку свое творческое дело важно поддерживать. Ни дня без строчки, ни дня без мазка — это актуально, иначе ваше оружие ржавеет. Хоть немного, хоть как-то, но тренировка навыков должна быть постоянной, и тогда количество переходит в качество. Здесь нужно себя понуждать. Поэзия — как любовь. Допустим, любовь между людьми не всегда проявляется в своем апогее — но она есть. И одно из важных проявлений любви — это внимание. В искусстве если есть постоянное внимание к своему делу, будут приходить и творческие удачи. Иногда.

— А зачем? Ну вот думаешь, зачем я потратил время, написал что-то или нарисовал, ведь вышло неудачно!

— Это как ребенок: если у матери родился больной ребенок, она же его не меньше любит. Конечно, несопоставимы стихи и человеческая жизнь, но принцип похожий: пусть стихотворение слабое, но если оно пришло, значит оно не зря. Конечно, со временем, когда мастерство растет, поэты и художники разочаровываются в каких-то ранних своих вещах. Например, поэт Райнер Рильке выкупал и уничтожал один из своих юношеских сборников.

— А расскажите про собственную поэтическую «насмотренность»: кто ваши поэтические идеалы?

— Моих юношеских идеалов я сейчас, скажем честно, стыжусь. Мне нравились Брюсов и Блок. «Я истекаю клюквенным соком!» — ужасно просто, но тогда я этого не замечал. Но я учился в Питере на психфаке, там читали много и всё подряд, и вот однажды кто-то дал мне почитать Рильке в прекрасном переводе Владимира Микушевича. И я до сих пор помню строчки, на которых произошел «оборот ключа», и Брюсов с Блоком отправились на свалку. И дальше я искал что-то похожее по интонации на те строки. Недавно, кстати, я перечитал Рильке и понял, что сейчас я не согласен с ним — не с его интонацией, а с тем, о чем и как он говорит.

… Кто слепит смерть из хлеба,
Во рту ребенка кто её оставит
Семечком в яблоке?.. Не так уж трудно
Понять убийц, но это: смерть в себе,
Всю смерть в себе носить еще до жизни,
Носить, не зная злобы, это вот
Неописуемо.

Тогда вот эта строчка про смерть просто взорвала мой ум. Я как змея под дудочку — был полностью взят. Я ходил и думал, ходил и думал… Это совпало с моментом, когда Господь уже, видимо, меня призывал. Дважды посещало особое ощущение. Я стою, весь такой студент-хиппи, и вдруг приходит даже не мысль — ощущение: «Скоро всё изменится, от чего-то придется отказаться. Но то новое, что придет — лучше».

А вскоре меня пригласили поехать в Печоры на Богоявление, и я там крестился. Затем переехал в Москву из Питера, там попал на приход отца Артемия Владимирова, потом уже в Иоанно-Богословский монастырь — и так далее. Но Рильке остался со мной самой интонацией, некоторой экстатичностью в разговоре на серьезнейшие темы.

А в целом могу сказать, что у меня не так много любимых произведений. Даже у авторов, которые мне сейчас близки — Тютчев, Мандельштам, — это отдельные немногие стихотворения. Так же и с зарубежными авторами. Можно назвать Сен-Жон Перса, итальянских герметиков Сальваторе Квазимодо и Эудженио Монтале, француза Ива Бонфуа, еще несколько имен… Мне нравится определение Мандельштама: «Воздух поэзии — это неожиданное». Вот наверное особенно запоминается именно это неожиданное.

— Хочется всё же задать вопрос-клише про творческие планы: какие они?

— Во-первых — просто продолжать писать, поддерживать свое внимание к поэзии, о котором мы говорили. Еще есть несколько начатых романов, которые хотелось бы закончить. Но конечно, это требует особого настроя, некоторой своей волны. Диссертацию еще тоже хотелось бы закончить. Не знаю, зачем — просто чтобы закончить, потому что это всё-таки нехорошая черта — начинать и бросать.

— Вас, наверное, часто называют «православным поэтом». Как вообще относитесь к такому определению?

— Мне нравится определение Олеси Николаевой: «Что художественно, то и православно». Ведь Православие в поэзии — это не катехизис, не дидактика. Это как «Капитанская дочка» Пушкина, где нравственность, чистота, порядочность — сам воздух этого произведения, а не тезисы и поучения.

Беседовали священник Димитрий Фетисов, Елена Фетисова