В её камере было две таких противоположности. Одну звали Анастасией, она была женой молодого священника. С первых дней в камере матушка Настасья ни словом, ни взглядом, ни жестом, ни даже помыслами не проявляла своих дум. А ведь там, на воле, остались четверо малышей, да больная свекровь, да разная домашняя скотинка. Душа изболелась.

Но была надежда, что они не пострадают от жестокой власти, что сумеют спастись. Об этом она молилась каждую минуту. А по-настоящему было ей страшно за супруга – батюшку Николая, которого

забрали еще прошлой зимой. С тех пор о нем ничего не было известно. И только деревенские бабы перешёптывались: всех попов в округе постреляли, некоторых так, страшно сказать – штыкамипокололи.

Она не верила и только после того, как сама очутилась в камере, действительно узнала о казнях священников. Она обмерла и сутки была, как неживая. Впрочем, это только так казалось соседкам по камере. В ней происходила жестокая битва, вот уж воистину не на жизнь, а на смерть. Но в этот раз умереть предстояло не ей.

Прямая, высокая, с горделивой осанкой, с тонкими четами лица Елена Трофимова в этой же камере не просто переживала своё положение, она была в панике. Жена крупного партийного работника, расстрелянного по делу промпартии, она, никогда и ни в чем не знавшая отказа, а в заключении попавшая под жестокий пресс тюремщиков и уголовниц, сдалась. Ее когда-то веселые и ясные васильковые глаза потухли, посерели и не находили себе места, а метались по стенам камеры от зарешеченного окошка к стальной двери и с ужасом натыкались на изможденные человеческие лица.

Глядя на сокамерниц, Фрося, знавшая уже о трагическом конце тысяч и тысяч заключенных, ясно представляла себе исход этих двух женщин. Она не умела объяснить это, но сердцем чувствовала, кто из них подобно распятому Христу и вместе с Ним заполнит собой все мироздание, не ограничиваясь размерами схваченной жестоким морозом могилы.

Как ни страшна была эта реальная иллюстрация Голгофской жертвы, Фрося была благодарна и отцу Ипполиту, и живым, пока ещё, ее персонажам, но главное – Спасителю, который не оставил ее в неведении, а со всей ясностью раскрыл одну из тайн земной жизни.

– Матушка Настасья, а тебе не страшно умирать? – Фрося перевела взгляд с искаженного страданиями почерневшего лица Елены Трофимовой на спокойный, сосредоточенный лик матушки.

– Все неизвестное страшит. Вот ты попадёшь в темный дремучий лес, и какой бы ни была смелой, а все равно невольно будешь озираться. Так и здесь, только гораздо сложнее. Зато у нас есть Путеводитель. И если Ему всецело вручить самого себя, беспрекословно поверив в Его силу, надежность и безграничное милосердие, то можно шагать через любые дремучие леса.

Анастасия запела колыбельную, которую пела еще мама, и она сама прежде пела эту незамысловатую песенку свои малышам. Тихий звук заполнял камеру и оттого, что толстые стены не выпускали его за свои пределы, он становился все глуше и глуше. А каким он стал, Фрося не узнала. Она уснула и не замечала, как на ее щеку падали соленые капли матушкиных слез.

В эту ночь простилась с земной жизнью Елена Трофимова. Она, корчась от боли, но не издав ни малейшего звука, перегрызла себе вену. Так перегрызает лапу попавшая в капкан лисица. Она беззвучно плакала, пока тёплая кровь вытекала прямо на грязный, заплёванный, затоптанный тысячами ног сидельцев, ледяной бетонный пол. Кровь тут же застывала и уже не помнила, как всего три месяца назад она текла в здоровом организме молодой женщины, которая много и вкусно ела, хмельно пила, заботилась о своей чистоте и здоровье. Теперь все эти накопления бесцельно вытекали. Не пройдёт и часа, как их втопчут в пол зэчки, подгоняемые на работу злыми от недосыпа и перепоя вертухаями.

Чуть свет Фрося шла в колонне и молодая кровь согревала ее, заставляла двигаться и жить. Она слышала тяжелое дыхание заключённых, подгоняемых окриками и лаем, и еле различимую в этом беспорядочном шуме молитву, которую произносила матушка Настасья.

А вокруг стоял дремучий лес. Деревья звенели от мороза. И казалось, что воздух превратился в ледяную жидкость, которую приходится вдыхать и ждать, что вот-вот она перекроет горло и просто задушит. Но они шли, потому что движение значило для них жизнь. А те, кто, как Елена Трофимова, останавливались, так и оставались на своём месте. Говорили, что смерть на морозе – легкая смерть. Считай до двадцати, и ты уже в раю.

Но они не замёрзли в тот день. Фросе прихватило щеки и немного ее нескромно длинный нос. У матушки побелели пальцы на руках, и она сетовала, что теперь долго не сможет заштопать тёплые носки для Фроси.

Они познакомились на этапе в пересыльной тюрьме. К тому времени успели накопить кое-какой опыт. По крайней мере, через полгода они уже не шарахались от блатных, как в первые дни, а научились разговаривать и договариваться. Проще стали относиться и к вертухаям, а вернее сказать, с известной долей осторожности и с оглядкой. Ведь служивые, по сути дела, тянут два срока: зэковский и свой собственный. И от этого злость их не просто злая, а злобная, с заковыкой.

Вдвоём было легче справляться с тюремными бедами. Фрося могла опираться на не по годам глубокую мудрость молодой попадьи. И опора эта была надежная. А матушка Настасья черпала недостающие силы в неуемной энергии юной подруги. А мудрости и сил им нужно было много: каждая тащила за собой немалый срок – 15 лет.

– А ты знаешь, – Фрося подсела к Насте и зашептала прямо ей в ухо, – я утром перед построением видела, как выводили на этап мужчин. И приметила одно знакомое лицо. Помнишь, я тебе рассказывала, как к нам в Александровку приезжал из епархии владыка Симеон. Тогда праздновали Николу Вешнего. Ох, какую замечательную проповедь сказал владыка. Я навсегда запомнила почти слово в слово. Так вот, оказывается и он в неволе. За что же, он не может быть преступником…

– А кто тебе сказал, что здесь преступники? – Настя отложила в сторону юбку, которую собиралась починить, как только выдастся время. – Какое преступление совершил мой дорогой, любимый супруг? Он был сама кротость, всегда готов был помочь, чем мог. Как мужики пили горькую, это же уму не постижимо. Сколько он с ними бился. А поди ж ты, в последнюю его Пасху ведь никто в храм хмельной не пришёл. А пришли многие, малых детушек принесли. Где он теперь, ангел мой светлый?

– Летает над землей и хранит тебя, – Фрося нежно обняла Настю. – Давай сегодня перед сном помолимся. Молебен отслужим. Я помню весь на зубок.

Это была для них, наверное, единственная отрада – молитва. Как ни было плохо, страшно, тяжело, и какая бы ни окутывала душу безысходность, молитва всегда крепила. Пропоешь стынущими на морозе губами: «Хвали, душе моя, Господа. Восхвалю Господа в животе моем, пою Богу моему дондеже есмь…», – и мороз уже не так мучает. Глянешь на край леса, а там по деревьям птички летают, с ветки на ветку прыгают. Ведь и для них мороз об эту пору не сахар сладкий. А вон как тенькают, да пинькают.

С некоторых пор Фросе стало казаться, что время вроде бы быстрее побежало. Дома она для себя определила меру отсчета времени – Пасху. Вот встретили Светлое Христово Воскресение, разговелись и ох, ты! – опять Великий пост, опять Вербное, опять Страстная. Опять батюшка раздаёт им просфорки.

Здесь, за колючей проволокой другой отсчёт – человеческая жизнь. С их этапа остались единицы. И что уж точно здесь не останавливается, так это работа могильщиков: не успеешь проститься с кем-то, а уж ах! – новая могила раскрыла свой ненасытный зев. А за ней другая, десятая, сотая…

Но Фрося точно верит, что есть души, которые не умещаются в могиле. И вот у Насти такая душа. И как ей, Фросе, хочется иметь такую же, безграничную.

– О-о-о! Не хрена себе. Гляньте-ка, кореши! Баба Яга! Фроська – оторви да брось-ка, тоже сподобилась.

Словно кто полоснул ее по лицу плеткой, словно кто плеснул ей в лицо ледяной водой. Она вся напряглась и застыла. Сзади напирала колонна возвратившихся с работы зэчек. Ее чуть не сбили с ног, а если бы сбили, то непременно затоптали бы.

Как она боялась этой встречи. То, что Сенька Морозов в тюрьме, не было для Фроси новостью. Она увидела его на одной из пересылок. Тогда же увидела она и владыку Симеона. Ещё подумала: как в одном месте могут быть такие разные люди. Как под одной крышей могут греться добро и зло. И вспомнила проповедь епископа Симеона. Владыка говорил, что под одной крышей в синагоге учили законники и проповедовал Благую весть Иисус Христос. Так же и в семье: одни добром и любовью скрепляют брачные узы, другие разрывают их в порыве страсти. Или кто-то ищет счастья для всех, а другой обрушивает проклятья на головы больших и малых. Значит, и тюрьма может быть местом столкновения добра и зла. Даже не может быть, а непременно будет.

– Ах ты поганец! – это кого ты обозвал Бабой Ягой? – с женской половины зоны в Сеньку с разных сторон полетели проклятья. И его злобные выкрики ещё долго разносились над лагерем.

Больше Фрося никогда не видела Сеньку. По христианскому порядку она лишь записала его на поминовение…

После ее срока, как полагалось, ей добавили два года. Так получилось, что на волю они вышли вместе с матушкой Настасьей. Несколько лет прожили вместе. Долго искали ее детей по детдомам, потом обустраивались. Позже Фрося прибилась к одному дальнему северному монастырьку. Там и приняла постриг с именем Александра.

***

По пыльной проселочной дороге не торопясь шла невысокая, худенькая женщина. Спешить ей было некуда, к полудню она рассчитывала попасть в село Александровку. Округа была ей знакомая, хотя за тридцать с небольшим лет, которые она провела в местах не столь отдаленных и еще много где, изрядно изменилась. Если кто-то догонял ее в пути, то прислушавшись к мотивам, которые звучали из под надвинутого на самые глаза чёрного платка, он мог понять, что попутчица весьма тесно связана с православной церковью.

Время в дороге она коротала, наизусть проговаривая целые Акафисты и церковные службы. Да и по всему обличию люди сразу признавали в ней монашку. Чёрное до земли, сшитое по особому крою одеяние, такой же чёрный платок, закрывающий почти все лицо. Шаг ее короткий, голова опущена долу. Вся ноша заключена в мешочек, висевший на плече. У этой путницы на плече висели ещё и связанные веревочкой видавшие виды башмаки.

– Эй! Чёрное племя, куда пылишь?

Ее обгоняла легкая рессорная бричка, правил которой крепкий, русоволосый парень, одетый в полинявшую майку-тельняшку и зелёные штаны, завёрнутые до колен. На голове красовался голубой берет с пришитым на боку вымпелом.

– Куда, матерь Божия, путь держишь? У нас рядом нет монастырей. Был когда-то да разорили. Одно святое озеро осталось, да монастырский сад. Чего молчишь? Садись, подвезу до Александровки.

Предложение было заманчивое. Но именно потому, что заманчивое, оно не могло быть принято. Матушка Александра остановилась, немного отступила в сторону, повернулась лицом к парню и низко поклонилась ему. Так, не сказав ни слова, она снова повернулась и молча продолжила свой путь.

Из-за поворота показался автобус. И хотя в этом месте не было остановки, водитель все же притормозил и открыл дверцу.

– Садитесь до Александровки. Да неё не близко. Ноги стопчете.

Знакомые нотки прозвучали в его словах. Родные нотки. Помнит ли ее здесь кто-то. Она помнила всех.

Оказалось, что конечная остановка рейсового автобуса из райцентра обосновалась прямо у стены стариной церкви. Покинув автобус, наполненный дорожной пылью, путница подошла к центральным дверям, запертым на огромный, старинный же, подстать храму, висячий замок. Люди, ожидавшие на церковной площади очередной автобус, видели, как простояв на паперти несколько минут, приехавшая опустилась на колени и лбом коснулась каменной кладки.

– Да, поди ж ты! Это же Фрося! – Крик был неожиданным и поэтому от него вздрогнули все, кто его услышал.

Дородная женщина в ситцевом платье и съехавшем на затылок розовом платке, всплеснув руками, прижала их к лицу. Ее выцветшие на жарком солнце и без того серые глаза, выражали и страх, и удивление, и радость.

– Фросьюшка, ты вернулась? Где ж ты пропадала столько лет! Ай, горемычная, как же ты соблюла-то себя? – Женщина запричитала, как кричат на похоронах бабы-плакальщицы. – Вы только посмотрите, люди добрые, это же Фрося! Это же она церковь нашу защитила. Душегубов не пустила в неё.

Но, видимо, никто из наблюдавших эту встречу, не знал о том историческом событии. Ещё долго округа гудела от беспредела властей. Но храмы все же закрывались, разрушались, а бунтари пополняли собой естественную убыль бесплатной рабсилы на грандиозных стройках молодой страны Советов.

Фросю в Александровке встретила школьная подруга Нинка Орлова. Та самая, что из церковного хора перешла в хор комсомольской ячейки. На этом выкрутасы ее судьбы не кончились. Новая власть предложила и новые соблазны. Чем плох карьерный рост? И Нинка вышла замуж за секретаря сельской комячейки Семена Морозова. Сенька же очень надеялся попасть на работу в НКВД. Но погорел на мелком воровстве казенного комсомольского имущества. Где он теперь и что с ним, Нинка не знала, а Фрося не стала ей рассказывать.

Ей предстояло другое дело. Ее ждал храм, который не открывался больше тридцати лет. Ведь ключ так и не нашли, а церковный староста сгинул в сибирской тайге. Но Фрося знала приблизительное место тайника и нашла ключ.

К этому моменту она шла долгие годы. Шла через жестокие испытания. Шла настойчиво и даже упрямо, назло всем препятствиям. Хватит ли сил? И с уверенностью говорила себе: хватит!

Матушка Настасья только удивлялась ее твердости.

– Знаешь, – сказала она как-то, когда они готовились ко сну, – твоих сил хватит на сто человек. Ведь это силы Божии. Я же вижу, как ты неустанно молишься. Днём и ночью. Господь непременно поможет тебе. Я ни на минуту не сомневаюсь.

Эти слова Фрося запомнила на всю жизнь. Она очень была благодарна подруге, потому что знала – та тоже молится о ней.

***

Дождливым осенним днём, осторожно обходя лужи, к неприметному домику на окраине города подходила невысокая сгорбленная старушка. Она была одета в чёрное, видавшее виды одеяние. Остановилась, трижды перекрестилась, постучала в дверь и прочла молитву.

– Аминь! Кто это? – раздался тихий вкрадчивый голос.

– Монахиня Александра.

Дверь, тихо заскрипев, медленно открылась. Рядом с ней на заборе была прибита забрызганная и оттого плохо читаемая табличка с надписью: «Епархиальное управление…».

В комнате с низким потолком все стены были увешаны иконами. У каждой из них горели разноцветные лампады и стояли в вазочках маленькие букетики последних осенних цветов. От этого комната была наполнена нежным ароматом и немного грустным, слегка мерцающим светом.

Перед матушкой Александрой стоял небольшого роста худощавый человек с густой седой бородой, в круглых очках и в скуфейке с крестиком. Это был епархиальный архиерей архиепископ Павел.

Пока гостья расправляла у печки намокшую одежду, владыка Павел накрывал на стол. Он поставил в центр вазу с пряниками и печеньем, с краю – старинный медный самовар и чайник с гербом Российской империи.

– Этот чайник я вожу с собой с тех пор, как был рукоположен, – ответил он на молчаливый вопрос матушки, которая с недоумением смотрела на блестящего двуглавого орла. – Мне подарили его от имени Духовной семинарии за сугубое прилежание. Он официально числится как экспонат нашего древлехранилища. Это чтобы не было лишних вопросов.

Голос архиепископа звучал с нажимом на звук «О», выдавая в нем северянина. Он, слегка придерживая крышку чайника рукой, разлил по чашкам темную ароматную жидкость. И матушка тут же вспомнила, вдыхая аромат, настойки из трав, которые готовила ее лагерная подруга.

– А я, между прочим, научился искусству заваривания чая в местах не столь отдаленных. По вашему обличию вижу, что вы тоже издалека прибыли к нам. Какой у вас вопрос?

– У меня, владыка, один вопрос. Я приехала на родину в село Александровку…

– Это где Никольский храм старинный? – Перебил ее архиерей. – Знаю я эти места. С тем храмом связана давнишняя история. Чувствуя я, что и вы внесли в неё свою лепту. И, согласитесь, немалую. Старые жители рассказывали мне про какую-то Бабу Ягу. Будто она спасла храм. Вы же знаете что-нибудь о ней?

– Была такая, – чуть слышно произнесла матушка Александра. – А я, дорогой владыка, прошу вашего благословения, чтобы, поучаствовав в приведении храма в надлежащий порядок, подготовить его к освящению и потом потрудиться хотя бы и на паперти.

– А вы представляете, сколько на это потребуется средств? Вы же видите, – архиерей обвёл руками убогую комнатку, – я не смогу дать вам денег.

– А я и не прошу денег, владыка. Вы только благословите, помолитесь о нас, попросите о помощи Спасителя и Угодника его Николая. Он и будет приносить нам помощь в мешочках.

Со времени того разговора прошло немало лет. Но до сих пор старожилы вспоминают, как вдруг во двор храма стали приезжать грузовики то с цементом, то с кафельной плиткой, то с кирпичом. Потом привезли огромное семисветное паникадило. А в довершение – фарфоровый иконостас. И все это время мелькал здесь черный силуэт маленькой согбенной монашки. И уже никто не смел оскорбить ее презрительной дразнилкой «Баба Яга».

Владимир Бочков