Слова складывались сами собой. Не надо было даже напрягаться. Они выплывали откуда-то из подсознания, вроде бы как во сне, и складывались в строчки, в предложения, в абзацы. Все равно, что пишешь диктант в школе. Только это был не диктант. Фрося молилась. Она спешила к заутрене и очень боялась, что опоздает. Мать вчера, перекладывая дрова, натужила тяжелое бревно и сегодня утром не смогла встать, чтобы отдоить корову перед выгоном на пастбище. Пришлось Фросе садиться к подойнику. И как ни торопилась она опростать коровье вымя, все одно чувствовала, что к началу часов не поспеет.

До храма идти далеко, через все село. Александровка – это почитай пятьсот дворов, да земская больница, да школа, да базар, на который по субботам съезжались крестьяне со всей округи. Правда это было когда-то – до того, как на Покров в восемнадцатом году приехали из уезда военные все в кожаном и объявили Советскую власть.

Фросе было тогда семь лет, и она хорошо помнит, как тревожились отец с матерью, как собирались кучками александровские, шептались о чем-то. Мать плакала и уговаривала отца не ввязываться ни в какие дела против власти. Их семья считалась зажиточной, а значит неблагонадежной. Когда Фрося первый раз услышала это слово, она не могла понять, как из двух хороших слов – благо и надежность – сложилось одно, которое произносилось, как ругательное. Неужели какие-то две буквы, всего две маленькие буковки способны исказить смысл слов, данных нам от Бога. Ведь кто благ, как не Бог, и Он же подает нам надежду на спасение. А все это сразу перечеркивается одним махом.

В неблагонадежные попадает, по сути, вся Александровка. И она – Фрося – тоже? От этих раздумий по спине пробежал холодок.

– Эй, Баба Яга! Опять к своему Богу побежала? Скоро мы вам всем пинков-то надаем.

Надо же, нарвалась. Фрося, не поднимая головы, прибавила шаг. Это тутошние комсомольцы веселятся. Когда в селе организовывали колхоз, создали и комсомольскую ячейку. Собрали в нее молодежь, которая победнее, по вечерам они сходятся, о чем-то подолгу говорят, поют странные песни: «Никто не даст нам избавления – ни Бог, ни царь и ни герой…», и «…мы наш, мы новый мир построим…». И вот Нина Орлова, самая близкая ее подружка, неразлучная собеседница, тоже ходит в эту ячейку и поет эти странные песни. А ведь раньше они вместе рано утром бежали в церковь, где пели на клиросе: «Да исполнятся уста наша хваления Твоего, Господи, яко поем славу Твою…».

– Эй, Баба Яга, – это опять комсомолец Сенька Морозов, – мы твоему попу-то бороду сбреем.

И с такими охальниками встречается Нинка. Вот беда-то.

Это Сенька прозвал Фросю Бабой Ягой. Была она не красива. Она понимала это и сама: мала ростом, худющая, с неудавшимися ногами, которые прятала под длинной юбкой, а уж лицо-то – скуластое, длинноносое, лопоухое, мелкоглазое. Вот уж воистину, если Господь Бог решил сотворить уродину, то соберет все человеческие изъяны в одном месте. Из-за этого и друзей-подружек у Фроси не было. Вот только Нина Орлова. Но это, наверное, из-за того, что и сама она лицом не вышла.

Фрося еще прибавила шаг, слыша вдогон громкий смех. Обиды ни на кого не было. Какая родилась, такая и родилась. Уже не исправишь. Но однажды она ненароком услышала разговор своей матери с отцом Ипполитом – настоятелем их Никольского храма. Тогда батюшка сказал:

– Знаешь, Надежда, душа у нее ангельская. Вся красота в душу ушла. Такие люди на земле много страдают. Но потом получают небесную награду.

Фрося много думала о том, зачем люди живут на земле. Такие разные: добрые и злые, богатые и бедные, умные и глупые, красивые и… Вот зачем она, Фрося, родилась. Кому от этого радость. Ну ладно Верка Найденова – красивая, веселая, певунья. С ней просто рядышком постоять и то удовольствие. Вон, парни к ней так и липнут. Мужики и то заглядываются. А, что она, Фрося? Да ничего. Что она есть, что ее нет. Вроде как пустое место. Но это на селе. А вот совсем по-другому в храме. Обычно отец Ипполит после службы приглашает всех на чай. И обязательно ее зовет. И не просто так – посидеть, а непременно, чтоб она тоже участвовала в разговорах. А разговоры эти не то, что у Верки Найденовой на завалинке – кому что отец с ярмарки привез да как на прошлой неделе драку на свадьбе затеяли. Нет, отец Ипполит даже о чем-то серьезном говорил просто и понятно.

Вот сейчас она поднимется на взгорок, повернет налево и увидит колокольню сельского храма. Два года назад всей Александровкой они отмечали его 200-летие. А теперь по округе поползли ужасные слухи, что будто бы церковь будут сносить.

– А, что, запросто! Вон уже сколько порушили, – полушепотом передавала новости местная сплетница Нюрка Тимохина. – Ночью подгоняют трактор, а то и два, цепляют троса и дергают пока не свалят. В Заполье-то дергали, дергали, все троса порвали, а церква-то как стояла, так и стоит. Во, как крепко строили. Только теперь ее взорвать хотят. И до нашей доберутся.

Нюрка, конечно, брехунья, но Фрося и сама слышала, что храмы закрывают, а некоторые и разрушают. Как-то после обедни она спросила отца Ипполита, зачем это делают? Ведь сами же люди строили, сами украшали, а теперь сами ломают.

– Ломать не строить, сердце не болит, – ответил батюшка. – Вот вдруг в твоем доме появляется чужой человек, да такой настырный, спасу нет. И давай все переделывать: и это не по его, и то не по его. И если ты слаб душой, ничего не можешь сделать. Его бы, этого передельщика, надо выгнать, а ты не можешь. А другие совсем поддаются ему и с ним вместе начинают все старое крушить. Да, спаси, Господи.

– Так то дом, а тут церква. Она же не для одного. Она для всех, – не унималась Фрося. – Неужели не найдется никого, кто остановит этого… передельщика?

Отец Ипполит молчал. Он хорошо знал, чем заканчивались такие разговоры. С Фросей он мог быть откровенен. Знал ее давно, видел в ней умного и беспредельно честного и доброго человека. И все же не преминул предупредить:

– Ты, Фросьюшка, ни с кем не говори об этом. Не надо. Ни дома, ни с подружкой своей Ниной. Знаешь ведь, что она записалась в эту ячейку.

– А что делать-то надо, батюшка?

– Не знаю, ох не знаю, девонька. Терпеть и молиться. Авось Господь смилостивится. Нагрешили мы много. По грехам это нашим.

Храм открылся за взгорком сразу и весь. Красного кирпича, с отделкой из белого камня, с медной, позеленевшей от времени кровлей и такими же маковками. Строители-фантазеры искусно выводили кирпичом замысловатые узоры, делая храм и торжественным, и празднично-веселым. И был он не по-деревенски огромен. Такой в пору в большом городе поставить, был бы как раз. Но, наверное, думали люди, что когда-нибудь и здесь вырастет город, охватит собой округу, заполнится людьми. А храм-то уже есть. И будет новым людям радостно.

Фрося всегда думала об этом, когда торопилась к службе. Но сегодня ей было тревожно. Опаску в ней поселили и Нюрка Тимохина, и главное – Сенька Морозов с его комсомолами. Всякий большой праздник, а часто и по воскресениям, а уж на Пасху так обязательно, они собирались у храма и безобразничали: громко распевали свои песни, ругались с прихожанами, сквернословили, грозили людям скорой расправой. А ведь еще недавно они и сами ходили и на всенощную, и к обедне.

Сенька прежде помогал церковному сторожу Петру Матвеевичу то дрова попилить и поколоть, то чего-нибудь покрасить, а то и в колокола позвонить. Отец Ипполит благодарил его и дарил просфорку или иконку. Сенька садился на лавочку, и его обязательно обступала малышня, а он хвалился подарками, отщипывал по маленькому кусочку от просфоры и давал каждому. И было-то это совсем недавно. И вдруг такие резкие перемены.

Что должно было произойти в душе человека, чтобы заставить исказить свой язык сквернословием, заморозить взгляд и окаменеть, отгородившись в этой оболочке от всего доброго, что было в нем когда-то?

Фрося не опоздала к началу богослужения. Отец Ипполит только что облачился и, поправляя облачение, вышел из алтаря, чтобы убедиться, что все готово к торжеству Литургии.

Фрося знает Литургию наизусть почти всю. Путается еще в некоторых местах, кое-что забывает. Но если соберётся, то, как она сама думает, сможет вспомнить все до буковки. Вот только никогда не придётся ей службу править. Опять же не понятно Фросе: ну не дал Бог ей как девушке красоты или хотя бы привлекательности; но почему бы не явить было вместо девушки на свет парня, который стал бы добрым пастырем для людей? Думала она, думала и решила, что Богу виднее, кто кем станет. И перестала думать об этом.

Теперь ее беспокоило, как эта власть обойдётся с церковью. Ведь никак нельзя, чтобы порушили этакую красоту. Она размышляла, что если придут рушить храм, она встанет и как закричит: «Только через мой труп!». Ей самой от этого стало смешно.

Она и оглянуться не успела, как уже все причастились и потянулись к кресту. Как все хорошее быстро заканчивается. Отец Ипполит пригласил прихожан отведать чаю. Но Фрося сказала, что беспокоится за мать, как она там. Ведь сегодня даже не смогла быть на Литургии. И батюшка отпустил ее с миром.

Однако, не успела Фрося вбежать в дом, как ее чуткий слух уловил далекие тревожные звуки, которые доносились со стороны храма. И она, только глянув на мать, побежала назад. Но впопыхах забыла, что путь может быть перекрыт. И действительно, ещё издалека Фрося увидела, как у клуба, где заседали комсомольцы, собирается вся ячейка. Ей вдруг стало так страшно, что даже ноги отнялись. Невероятным усилием воли Фрося заставила себя успокоиться и задворками, согнувшись в три погибели, обошла опасное место.

У храма собирался народ. Оказывается, в Александровку приехали на автомобиле люди в кожаных куртках. Они объявили, что храм за ненадобностью закрывается, службы прекращаются, а священник арестовывается. Александровские заволновались. Вскоре к ним присоединились мужики и бабы из соседних деревень.

– Это как же понимать? – шумели они, – кто это решил, что храм не нужен? Его строили наши деды всем миром. А вы, чужаки, будете их труд ломать! Не дадим.

Толпа все разрасталась. Приехавшим чекистам было явно неуютно. И когда бунтовщики взяли в руки колья, непрошеные гости потянулись за наганами.

– Разойдись! – кричали они и размахивали оружием. Но народ был непоколебим. И когда дело обернулось в плохую сторону, вперёд вышел Фросин отец.

– Уезжайте отсюда, – спокойным и уверенным голосом сказал он. – Храм мы вам не отдадим. И вы не имеете на него права. А если вы хотите пролить нашу кровь, то и мы не будем сидеть сложа руки. Уезжайте!

Мужики с кольями в руках двинулись вперёд. И тут откуда-то из-за угла раздался визг и брань, зазвенело разбитое стекло и дикий крик: «Бей их!»

Этого было достаточно, чтобы у кого-то не выдержали нервы и прозвучал выстрел. Фросин отец упал и затих на земле.

Девушка не видела этого, но понимала, что надо действовать. Она сорвала с пожарного щита на стене сельсовета факел, выхватила из жестяной коробки спички и подожгла просмоленную ветошь.

– Если вы сейчас же не уберетесь отсюда, я запалю сельсовет. А там деньги и документы. Я считаю до трёх. Раз…

Такой поворот никак не устраивал чужаков. Они быстро переговорили, сели в машину и уехали. Какой же восторг охватил все село! А особенно ликовала Фрося. Оказалось, что отец все же попал под выстрел, но был ранен легко и после перевязки чувствовал себя отлично.

– Нет, мужики, вы видели, какая у меня дочь? Она победила самого Ягоду со всей его чекой. Теперь они сюда не сунутся. А где отец Ипполит?

А батюшка никак не мог оправиться после всего пережитого. Поруганный, оскверненный храм теперь предстояло освящать заново.

Прошло немного времени. Фрося все лето помогала матери. Постепенно попытка захвата храма забывалась. Отец Ипполит, как ни старался, но так и не нашёл в себе сил продолжить служение и перед уходом на покой тепло попрощался с прихожанами.

– Дорогие мои! – голос у него осекся, глаза затуманили слёзы. Так уж устроен этот мир, что одни покидают его, а другие до поры до времени продолжают нести свой крест. Знать и для нас с вами наступила пора прощаться. Какое это замечательное слово – прощение. Вы только вдумайтесь, разъезжаются братья, которые, известное дело, столько насолили друг другу, что трудно расхлебать. И вот на вокзале они наконец-то взглянули один другому в глаза. Они больше не увидятся. Никогда не увидятся. И с чем же останутся, родные братья? С обидой, со злобой, а может, даже с жаждой мести. И стало им страшно. И сказали они оба в один голос: «Брат, прости меня! Не знаю я, что творилось со мной, но без твоего прощения я не смогу жить на этом свете. А уж на том и подавно». Простите меня, братья и сёстры? Забудьте, если кого чем обидел. Я же оставляю всем долги их. Храни вас Христос!

Чекисты приехали на следующий день. Священник ещё не успел уехать – его прикладами вытолкали из дома и расстреляли в буераках за деревней. Они очень торопились, пока не подоспели люди из соседних деревень. А люди спешили – услышали голос набатного колокола, который с храмовой колокольни щедро раздавала Фрося. Вначале командир требовал, чтобы она прекратила звон. Потом начали стрелять. Пули щёлкали по колоколам, но достать девушку не могли. Тогда командир приказал поджечь колокольню. Натаскали брёвен, соломы, разломали чью-то старую телегу. Обложили всем этим здание…

В общем, Фрося была вынуждена спуститься на землю. Первое, что она увидела – тело отца Ипполита. Его зачем-то притащили к церкви и представили взорам всех желающих. Однако таких не нашлось вовсе. Надо не иметь сердца вообще, чтобы рассматривать то, что сотворили со священником святотатцы. Вероятно, батюшку в любом случае ждала такая участь, если Сенька Морозов ещё весной угрожал отцу Ипполиту.

А вот и он! Семён Морозов собственной персоной. На парня надели чёрный кожан. На плечо повесили маузер в деревянной кобуре. В зубы сунули тлеющую папиросу. Он красовался среди чекистов, а они… Они хохотали открыто и бесстыдно и не смотрели на обезображенное тело своей жертвы.

Сеньку наградили за то, что он выдал батюшку, когда тот уже собирался покинуть село, за то, что рассказал, как подсматривал разговор батюшки со старостой храма.

Он не слышал слов, но видел, как священник передал старосте огромный старинный ключ от дверей храма, с узорной бородкой – без ключа в крепкий зарешеченный храм не войти.

Как все просто. Был в селе парнишка. Обычный мальчишка, каких много. Бывал в храме, учился в земской школе. Потом… Потом пришла революция, и он забыл всё и стал доносчиком.

Фросю скрутили и увели. Там, куда ее доставили, она узнала многое об организации под названьем НКВД. Ее не расстреляли – дали 15 лет.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...

Владимир Бочков