Июльское утро понедельника, мы с бабулей стоим на кругу — ждём автобус. Круг — это такая неасфальтированная площадь, куда автобусы приходят. Наша деревня — Введенское — конечная остановка. На кругу навес с лавочкой и магазин — сельпо.

Народу много. После выходных уезжают люди на работу в город. Мы с бабушкой едем по делам: пенсию получать за себя и за дедушку — по месту прописки.

Я очень красивая. Мне аж дурно от собственной красоты. Бабушки купили мне в городе с рук у фарцовщицы такое нарядное платье, каких свет не видывал: оно ослепительно белое, из тонкой ткани. По белому фону разбегаются малюсенькие цветочки — мои любимые маки. Издалека кажется, что платье в красных горошинах, и только если приглядеться, горошины разделятся на лепестки и сердцевину.

Платье приталенное, рукавов нет, а на плечи нашиты крылышки. И все оно отутюжено-наутюжено. Бабушка так говорила. Она была фанатка этого дела. Ей говорили, Валя, ну что ты мучаешься, махни утюгом, да и все. Повидали тряпки утюг, и будет с них! А бабушка говорила: я люблю, чтоб отутюжено-наутюжено, я все на свете бы погладила.

Все на меня смотрят потихоньку, пока я не вижу — любуются. Бабушка гордая такая, голову высоко держит, как художник возле свей картины стоит со мной рядом.

Но вот и автобус едет. Всегда в нем мест не хватает, и все стараются пролезть вперёд.

Как только автобус на кругу показался, от ближайших домов отделяются две фигуры — девочка и мальчик. Девочка постарше, мальчик маленький совсем. Девочка бежит во весь опор, спортивно, пружинисто, а мальчик ковыляет за ней. Она сначала тащит его за руки, потом подхватывает, как щенка, подмышку.

Дальше стало мне ничего не видно: мы полезли в двери. Бабушке и мне дали сесть — мы, кажется, произвели впечатление.

Мы сели спиной к движению, на самое последнее сидение, за которым была площадка для тех, кто поедет стоя.

Поэтому я увидела, как девочка и мальчик последними влетели в салон и стали проталкиваться вперёд. Дотолкались до нас. Девочка мальчика с рук не спустила, схватилась за поручень, встала боком ко мне, а мальчик оказался со мной лицом к лицу.

Я про все забыла, его увидев, уж больно необычная мордашка: очень круглая, как будто кто-то прочертил ее, поставив опорную ножку циркуля на курносый крошечный носик. Подбородка у него не было, лоб и виски скошены. Глаза его были какие-то млечные, тихие, какие бывают у очень старых старичков, которые смотрят уже куда-то внутрь себя и ждут, когда им уже можно будет помереть.

Автобус дернулся, отправляясь, мальчика тряхнуло, он открыл рот и изо рта его вывалился язык, который он и не собирался убирать. Девочка сердито, привычным движением, запихнула малому язык на место и сомкнула ему челюсти. Язык просидел на месте до следующей кочки, выскочил опять, и девочка снова его убрала.

Бабушка чуть толкнула меня в бок и глазами показала — встань. Я послушалась, и девочка с сердитым лицом села на мое место, а малыша посадила себе на колени.

Мы встретились взглядами — она зло смотрела на меня, даже головой дернула, мол, чё таращишься? Я сразу поняла, что совсем ей не нравлюсь. Она в кофте застиранной, в простой чёрной юбочке, на ногах туфли такие, как калошки. А я — просто клумба крахмальная.

Я уже знала, что все вопросы надо задавать бабушке наедине, а не прямо в тот момент, когда они в голову приходят. Поэтому я только в электричке спросила, что это за малыш такой необычный. И бабушка сказала:

— Это Николка, Нюркин дурачок. Ты другой раз не смотри на него, не то глазки заболят.
— А куда она его везёт?
— Это не она. То есть, это не Нюрка, а дочка ее старшая. Она его на неделю в интернат везёт.

И бабушка предложила гадать кроссворд — дала понять, что больше мне ничего рассказывать не будет.

Дурачок жил на другой стороне деревни. Там жил мой дед Коля и баба Нина, так что у меня был повод туда дойти, посмотреть новеньких народившихся поросят, например.

Мне ведь покоя не давал этот мальчик. Очень хотелось знать, отчего он и зачем, а главное — почему, ну и потом — как он вообще.

Что мне стало понятно сразу, что дурачка привозят в пятницу вечером и увозят в понедельник утром. Делает это его сестра — злая Таня. Осенью она пойдет в восьмой класс.

Что мною двигало? О, это было такое хитросплетение чувств! Сейчас я могу выделить одно, самое главное — в инаковости дурачка было что-то светлое, какая-то защита.

Через баб Нинин забор я смотрела по выходным, как он ходит вперевалочку по своему двору и огороду, садится на попу, начинает копаться вокруг себя, собирает какие-то штучки и тянет в рот. Смотрю, как злая Таня бежит к нему и бесцеремонно выковыривает изо рта и выбивает это из его пухлых лапок.

Почти все лето мы играли с Таней в гляделки. Я смотрела умоляюще, а Таня зло. Пока как-то раз в конце августа дурачок не подошёл к забору
Мы некоторе время смотрели друг на друга. Он сел на землю, собрал щепочки и положил в рот.

— Таня! — позвала я, — Таня, иди сюда! Кольша щепки ест!
— Засранец! — весело крикнула в ответ Таня.

Это была такая радость для меня. Это как фанаты ждут кумира после концерта, он все мимо проходит, а тут вдруг в один прекрасный день у него что-то упало из рук, и можно ему помочь. Позвать по имени. Отдать упавшую штуку.

Она прибежала, разжала Коле руку, шустро отряхнула ладошку и губы. А потом сказала:

— Хочешь к нам? Иди в калитку.

Она была невысокая и крепкая. Длинная талия, ноги коротковатые, но моя бабушка считала Танину фигуру очень красивой. Она говорила: «У Тани ножки рюмочкой», — это когда икры полные. На абстрактных панно советского времени были женщины с такими ногами. Шея у Тани была длинная, лебединая, а волосы негустые, но пышные, кудреватые, светлые, чуть с рыжиной. Лицо у неё было простое, широкое, скуластое, а ушки и нос — маленькие, деликатные. Голос чуть с хрипотцой.

Таня встретила меня у калитки с Кольшей за ручку. Мы прошли в дом через сени, где на лавке в ряд стояли ведра с крышками и бидоны — какие с питьевой водой, а какие уже пустые. Потом прошли сквозь комнату, где вокруг печки была устроена кухня, столовая и что-то вроде гостиной — диван и телевизор — и оказались в комнате, где жили Таня и Коля.

В те годы люди стали меняться вместе со временем не только внутренне, но и внешне.

Была в деревне старая гвардия — они войну пережили, их уж ничем было с пути не свернуть. Вроде бабушки Вали моей. Что там в мире ни творилось, она вставала рано, прибирала дом, стелила скатерть на стол, ставила цветы в кривоватой вазочке, пекла и жарила для меня, моей сестры, дедушки и для своего папы — моего прадедушки. Прибирала со стола, работала в огороде, стирала и развешивала белье, собирала, гладила, раскладывала ровными стопочками в старом, пахнущем мылом, шкафу, делала бесчисленное количество заготовок на зиму из всего, что растёт на огороде и в лесу. Следила за собой.

А были люди помоложе, не такие твёрдые в своих привычках, не такие мудрые. Вот их и выпил спирт «Рояль». Им как-то враз опротивела из жизнь. Может, по телевизору другую увидели? А может для них в новинку и не по силам оказались остро вставшие вопросы выживания.

Рисунок Елены Фетисовой

Одеты они были ужасно. Словно с утра вляпались в собственную одежду, как в коровий навоз вляпываешься ногой. И одежда к ним так нехотя, нескладно, кособоко прилипла. Они много пили, баба моя двоюродная Нина работала в коровнике, хотя денег не получала. Кто она была раньше — ударница труда, лучшая доярка. За счёт колхоза ездила в Ессентуки в санаторий. А теперь она просто работала на автопилоте, таскала домой молоко, смотрела, как все приходит в упадок, но не бросала — скотину было жалко. Вот как-то она запила, подружка ее с ней, и коровы стояли недоенные, по колено в дерьме, ревели — плакали. От этого она не спилась — только благодаря коровам, то есть — ради коров.

Колин папа тоже был из вторых, из потерянных и пьяных. Посмотрел, какой сын у него народился, да и устроился работать вахтенно в городе, шоферить. И потихонечку исчез. Сначала просто приезжал реже, а потом совсем перестал. Танина мама пила и работала без зарплаты в коровнике. Молочко носила тоже. Работала и пила. Несла крест. Худо им было.

Но Таня не разрешила отдать Колю в интернат насовсем. И теперь за это сама с ним мучалась.

Мама ей сказала: ну и мучайся с ним сама. И Таня взяла на себя эту ответственность. Таня была как моя бабушка. Как старая гвардия. Любила хлопотать и находила большое утешение в опрятности и аккуратности.

И вот в конце концов получилось у них пенсию выхлопотать для Коли. И тут все изменилось. Он же теперь был кормилец. Ни у кого денег не было, а у них были. Танина мама попробовала пить на радостях, но спирт, купленный на такие деньги, стрял в ее глотке, даже если настоять его на черноплодке или смородиновом листе. Не лезло. Она растерянно и удивленно сообщала всем:

— Видно, своё я всё выпила.

Она как-то забавно, по-простецки, зауважала своего сына. Обидные прозвища все забыла, если надо о нем спросить, то говорила полным именем:

— Что там Николай-то?

В комнате у Тани с Колей были полезные для Коли игрушки: пирамидки и кубики, книжки, в которых он показывал круг, квадрат и треугольник, желтый и зелёный самолёт. Таню научили интернатовские воспитатели, как заставить Колю говорить.
— Всё по сто раз талдычить, — объясняла Таня, — а потом ещё по сто.
— Как это?
На стенах висели картинки. Таня брала Колю на бедро, подходила к каждой, тыкала его пальцем и говорила: солнышко, вот солнышко. На другой — дерево, на третей — домик. И так много-много раз. Сто раз по сто.

И он начал потихоньку, расслабленным ртом что-то такое мямлить.

Ещё она умела массировать ему язык и губы чайной ложечкой.

У них там свой мир был — сосредоточенный, бодрый. Альтернативный происходящему.

Я, помню, спросила Таню, почему они никогда вовремя на автобус не приходят. Почему бегут в самый распоследний момент. И Таня сказала:

— Да мы готовы-то загодя! Только я там с людьми стоять не хочу. Колю жалко.

Я не совсем её поняла. Ведь все молчали, место уступали.

И я только сейчас поняла, что она имела в виду. Никто ей ничего не говорил, но в воздухе висело что-то такое неправильное, противное по отношению к Коле. В чем неприятно было находиться. Взгляды, вздохи, шёпот на ухо.

Таню жалели, что она не может ходить на гулянки, прочили, что так, сидя с Кольшей, она себе мужика не найдёт.

Я помню, в жаркие дни мы с утра и до обеда сидели с ребятами около речки, то загорали, то купались. А Таня придет, мимо всех пробежит, скинет халатик, окунётся на пять минут быстренько — и назад.

Да только где теперь все эти жалельщики да гуляльщики? Две Танины ровесницы, хорошенькие русоголовые сестрички Липатовы, например? Как-то летней ночью их парни решили ехать друг на друга на мотоциклах. В кино увидали, как так вот делают — у кого дрогнет нерв, тот свернёт. А позади себя каждый девчонку посадил. И знаете, ни у кого не дрогнул. Трое участников этого безумного состязания погибли, а одна девочка осталась калекой. Выжила, но ходила плохо и рот у нее как-то набок закрывался.

От водки померло без счёта.

А Таня — да, не нашла «мужика». Ну и что в тех непутевых мужиках-то. Как баба Валя говорила: «Замуж — не в напасть, замужем бы не пропасть!»

Таня не пропала. Она заочно поступила и закончила педучилище, а потом пединститут. Специальность её — дефектолог.

Потом они в город переехали, и Кольша стрессанул — не мог привыкнуть, стал много болеть простудами и в конце концов умер от пневмонии.

Со своим нынешним мужем Таня познакомилась, хлопоча о Кольшиных похоронах.

Что в итоге? Коля оградил Таню от разгульных сверстников, поддержал деньгами, выучил и замуж выдал. А сбежавший, прости Господи, папаня, только пил и бил, хоть был здоров, как бык. Вот и подумайте, кто тут дурачок.

Мне очень понравилось, как в житии Матроны написали, что, дескать, она говорила: «Кто хочет спастись, хватайтесь за мою пяточку!»

Хороший образ, хоть и простенький, даже детский. Вы уже поняли меня? Я этот образ хочу и к Коле применить: кто за его пяточку держался, тоже спасся, выжил и не пропал. И так всегда будет, какие годы ни возьми.

Светлана Зайцева