«Пусть нет богатого житья-бытья, но здесь меня любили и растили, я не уеду в дальние края, душа моя прописана в России», — пел песенный ансамбль Радуница, а я, сидя в зале Касимовского дворца культуры, внезапно начала рыдать. Если уж расчувствуюсь — так это надолго. Когда вся красная и в белых пятнах, вышла после концерта к артистам (а я была организатором концерта), невозмутимый руководитель ансамбля и автор музыки Александр Ермаков повернулся к исполнителям: «Ну, что, довольны? Посмотрите, что вы сделали с Юлией Александровной!»

Так случается в жизни Юлии Александровны, что малейшее напоминание о месте, «где любили и растили» затрагивает в душе все самое живое, что в ней есть.

И место это — улица Красавка в селе Черная Слобода Шацкого района.

У меня осталось в Слободе не так уж и много родственников. Но из тех, кто мне родня по крови, я не могу отделить тех, кто меня растил по принципу общинной заботы. Моя бабушка забрала меня сюда в несколько месяцев от роду. Вот эти люди — друзья семьи, знакомые, соседи — эта община и растила, давая свое понимание того, что хорошо, что нужно, что красиво.

Мороз скрипел под ногами. Господи! Все богатство щедрот твоих будто искрилось в этих бесконечных снегах! Деревня Черная слобода — продолжение Шацка, дома по крышу в снегу, дорога, деревья — все в бесконечном облаке снега. Мороз щиплет нос, щеки. Но, вот расчищенная дорожка к бесконечно теплому, милому дому. Быстрее закрыть входную дверь, из холодных сеней дверь тоже быстрее закрыть. Знакомый запах, знакомые комнаты. Я снова здесь.

Дверей тут никто не запирал. Встанешь на пороге — и кличешь хозяев. Хозяйка откликнулась — идешь внутрь. Не откликается — идешь назад. На усадьбе покличешь — можно у соседей спросить. Одним словом, жизнь тут была простая и открытая.

За забором-рабицей нашей усадьбы — Абашкиных, была их усадьба — Кирюшкиных. Уж на что моя бабушка была громогласной, но тетя Валя Кирюшкина была не менее авторитетной в общении с домочадцами. Две эти хозяйки имели свой уклад, сильные характеры и доброе соседство, которое все было, как на ладони: огород, куры, утки, баня, сад...

По вечерам, после работы, не грех было выйти «на лавочку» у своего или соседского дома. Меня бабушка отправляла на лавочку к Кирюшкиным. Там я и увидела впервые свою лучшую задушевную подругу — на руках у тети Вали, с соской и в коричневых колготках на упитанных младенческих ножках.

Нельзя сказать, что подруга меня впечатлила тогда. Но уже через несколько лет (вернее, зим) мы встретились с ней через тот самый забор — я собирала черную смородину, а она — малину. Мы поменялись кружками с урожаем, и с тех пор нас как примагнитило. Еще через пару лет мы уже были самой сплоченной «бандой» во всех сельских детских приключениях — пруд, путешествие через овраги, стройка домов на деревьях, ну и, конечно, наведение порядка на семейных усадьбах.

— Насть, гулять пойдем?
— Я только кашу сварю. Мамка скоро с работы придет.
— А ты сама можешь кашу варить?
— Чего ее варить? Вот так! — Настя, встав на табуретку, заливала крупу крутым кипятком сильными и ловкими движениями.

Я любовалась подругой: с самого детства ловкая, очень сильная, но при этом добрая, доверчивая и очень верная.

Ее мама, тетя Валя, каждый раз удивлялась, когда я приезжала:
— Ты за Настей пришла? И как вы с ней дружите? Она же простая деревенская девочка, а вы — городские, умные…

Мне казалось очевидным, что мы с Настей обе умные, только по-разному, а потому всегда друг другу интересны. И, конечно, тетя Валя. Такого типа ум не часто встретишь в городе.

Валентина Васильевна родилась в семье, где восемь детей — она и семь братьев. Их мама, Екатерина Павловна, была настолько работящей, насколько это вообще в человеческих силах. А сил Бог дал этой семье ого-го! Дал, потому что мама Валентины Васильевны была молитвенницей.

Когда отец поклялся сделать все, чтобы его близкие никогда не голодали, Валентина обещала себе и им, что вся ее семья будет одета. Она стала швеей. Братья — трудовыми и зажиточными людьми. Все встали на ноги. И умелая работа, радостный труд — стали их достижением.

Я всегда видела эту радость от жизни у своих соседей.
— Вот это березка Володька, а это — Настька. Их папа посадил, когда мы родились, — рассказывала подруга, когда мы первый раз шли через ее палисад. И она это рассказывала особенно. Все, что мы там делали, все, что делали ее родители — делалось с неподдельным интересом творческого созидания. В этом, в хорошо и с любовью выполненной работе, была их «философия».

И это сильно отличало жителей села от нас. В городе мы многое делаем по привычке, многое — как бы в мечтах о чем-то другом. А здесь — все горело под руками, спорилось, аж дымилось от вожделения быть, возникнуть, стать настоящим — от поленницы до расписанной своими руками деревянной утвари.

Тетя Валя работала швеей. У нас, в городе, ее назвали бы художником по платью. Правда, она шила потрясающе, подбирая идеально фактуры, фасоны на любые фигуры и нужды. И на выход, и на мороз, и на слякоть, и на свадьбу!

И дома шить успевала, и на работе шила, и хозяйство вела, и огород, и кур с гусями, и дети….

Когда тетя Валя заболела и Настя ухаживала за ней, то она часто сетовала, что мало уделяла времени детям… Но нет, нам так не казалось. Особенно мне. Приходя к подруге, я часто сидела и ждала, пока эта «деревенская девочка» сделает задание по музыке. У нее было пианино, а у меня — нет. На полке у Насти стояло полное собрание «Библиотеки школьника» — мама собрала неизвестными моей семье путями. Ее мама сделала все для детей. И особенно — самое главное — научила трудиться. Учила не словами, а задорным примером, вместе, вместе….

Я сегодня вспоминаю это все, так как скоро будет сорок дней, как Валентины Васильевны нет с нами. И нет этого света ее карих, задорных, в искорках глаз. Ее честного и красивого лица, которое одним только выражением уже воспитало нас такими, какие мы есть. Само лицо ее, выражение, уже было проповедью что врать — нельзя, что честность — норма жизни.

Мы с Настей до сих пор — лучшие подруги. Хотя живем за 200 километров друг от друга, и встречаемся все реже и реже: у каждой семья и почти взрослые дети. Просто идут года, а нет и не будет никогда тех, кто придет им на смену — моей бабушке и Настиной маме. Тех самых женщин, что двумя руками загребли весь смысл, радость и счастье живой жизни — и протянули нам: берите! Попробуйте только, оброните крошку! Нельзя — жизнь дар Божий! Не угрозами, не наказаниями, не манипуляциями и капризами — а просто примером научили любить, стремиться к лучшему в себе, быть стойкими, растить своих детей. И быть благодарными Богу за все!

«Прошло мое время. Точка.
Плывут облака и тают снега,
Гуляют ветра в полях в одиночку
И все без меня, и все без меня.

Родные, друзья соберутся и многое вспомнят,
Как грело нас солнце, как песни мы пели,
Как весело жили,
Как счастливы были,
Как нам в унисон все звезды горели!

Прошло все так быстро и так безвозвратно…
Спешила любить, порядочно жить.
Хочу оставаться живой, настоящей
В сердцах у людей для меня дорогих».

Несколько стихотворных строк написала Валентина Васильевна незадолго до смерти.
— Прочитай, — дала стихотворение дочери, — вот, хорошо прочитала. Завтра меня не станет. Ты на похоронах его также хорошо прочитай!

И Настя прочитала. В ее словах уже не было горя или отчаяния. Бог дал ее матери пятнадцать лет болезни. Больше пяти тысяч дней на то, чтобы осмыслить каждый миг в молитве к Нему. Больше 130 тысяч часов борьбы, около восьми миллионов минут осмысления... И она победила!

Когда идут похороны праведника, близкие не могут быть потеряными, несчастными и сломленными горем. Плакать, конечно, могут. Но это светлые слезы. Потому, что в этот момент все ощущают, какая светлая сила уносит душу, какая благость разливается в их собственных сердцах — их, и всех тех, кто причастен к пути вошедшего в радость Господа своего…

Юлия Долматович