Сергей Сметанин, сын: Здесь моё «место для шага вперёд»

— Сергей, что для тебя — роспись храма?

— Каждый храм в момент росписи — дело жизни, я на нем сосредотачиваюсь и даже не думаю, что вообще может последовать за этим проектом. Ощущение, словно это последний аккорд, дальше жизнь остановится. А она не останавливается — появляется новый храм, новые задачи, и всегда они разные. И поэтому всегда после окончания росписи есть ощущение радости и как бы сразу — новой жизни, нового проекта.

— А важнее для тебя процесс или результат?

— Мне вообще хотелось бы сказать, что само делание важнее результата. Но нет, конечно для меня результат очень важен. К счастью, в процессе росписи есть много промежуточных результатов, которые утешают: каждая законченная фигура святого, каждый законченный участок. И так от результата к результату движешься к финишу.

— Не секрет, что работа над росписями шла достаточно долго: концепция менялась, дорабатывалась, вы использовали много разных техник и материалов. Было сложно?

— Вообще, когда я приехал, задумка, концепция, само пространство мне показались странными, и я думал, что «не въеду», не смогу сыграть в этом оркестре. Тут был папа, который уже целый год работал над проектом, был отец Константин Камышанов, архитектор, который просто как фонтан, мне казалось, бил идеями. И я думал, что не готов, не сумею их идеи пропустить через себя.

Папу когда спрашивал, в чем идея росписи, он начинал такие сложности на меня «вываливать», что я думал: «Ну почему нельзя сделать проще-то?!» Но постепенно я проникся, и вот сейчас уже жалко, что эта работа заканчивается. Теперь уверен, что не надо было проще, хотя некоторые идеи вот только сейчас начинают до меня «доходить», и еще есть, над чем подумать. На входе было сложно, но на самом деле художнику действительно полезнее работать в каких-то сложных творческих реалиях, он тогда интереснее реализуется.

— А вообще для росписи храма насколько нужна какая-то особая «концепция»?

— Обязательно нужна. Иначе мы просто скатимся в копирование. Любое пространство храма должно быть не мертвой копией, а чем-то новым, в нем должна быть жизнь — с точки зрения искусства и идеи. Ведь древние храмы, которые теперь иногда просто копируют, изначально все были разными и живыми, их росписи были ответами на определенный запрос времени. Есть примеры росписей, которые создавались как полемический ответ на определенные ереси. Церковная живопись никогда не была просто «украшательством», это всегда был ответ на сложные вопросы, это было откровение в красках. И всегда важно что-то открыть — и для себя, и для зрителя.

— А что ты для себя в этом храме открыл?

— Мне сложно рассуждать с точки зрения богословия, но я здесь для себя нашел ответы как художник. Как воплотить цвет и свет, как зрительно увеличить пространство. Для меня здесь вообще по-новому открылась тема работы с пространством. Предыдущий храм мы расписывали в Беслане, и вот там мы попытались оставить в росписи больше пространства и воздуха. Не просто оставить пустую стену, а, работая с пятном, с качеством этого пятна, создать какие-то уместные пустоты, которые дали бы именно ощущение воздуха, а не головокружения от обилия сюжетов.

Зачастую современные иконописцы пытаются «ухлестать» всё: осталось немного места — там цветочек нарисовать, еще место — сюда три точечки поставить. Главное — заполнить всё пространство. На самом деле — да, это тоже красиво, и в истории искусства есть множество храмов с такой «ковровой» росписью. В рязанском храме первоначально папа тоже хотел более интенсивно заполнить пространство фигурами, но в итоговом проекте у нас появились свободные места, где глаз может отдохнуть. И вот мне кажется, что здесь началось мое дальнейшее развитие как художника. Здесь я увидел, что соотношение пустоты и заполненности — это то, над чем можно и нужно серьезно работать, это моё «место для шага вперед».

— А расскажи про тему Евхаристии, которая в концепции росписи была центральной. Это ведь тоже что-то новое, «революционное»?

— Нет. На самом деле тема Евхаристии в Церкви, в церковном искусстве всегда была центральной. Конечно, я не слишком углублялся в эту тему, но в алтаре писали евхаристические сюжеты. А у нас они как бы выдвинулись в общее пространство храма. В раннем христианстве как раз не было высокого иконостаса, разделения на алтарь и остальной храм. И мне кажется — это хорошая современная церковная тенденция: снова снижать преграду, «выходить к народу».

— Расскажи, в работе иконописца приходилось сталкиваться с чем-то чудесным, с какими-то «откровениями»?

— Вообще каждый храм расписываем — у коллег что-то такое происходит. Серьезно, вплоть до того, что люди слышат, например, пение ангелов. Причем это люди, которых не заподозришь в какой-то излишней сентиментальности, психической нестабильности и так далее. А у меня не было такого никогда. Не знаю, может быть это и хорошо, может я и не хотел бы что-то мистическое услышать… Для меня здесь откровением стало общение с приходом. Я вспомнил детство, как приходил в наш храм. У нас было Братство Александра Невского, где постоянно бурлила какая-то жизнь. Был жуткий бардак, наверное, если смотреть глазами священника в возрасте. Заходишь — кто во что горазд: тут на гитаре играют в доме причта, там еще какая-то активность. А для нас, молодежи, это была жизнь! Потом где ни жил, похожей атмосферы в храмах не находил. А вот здесь на приходе я снова ощутил себя как бы частью приходской семьи.

— Что для тебя — красота?

— Это главный вопрос на самом деле. Красота — это самый широкий вопрос, где как только ты подумал, что знаешь ответ — сразу зашел в тупик. Нельзя найти красоту саму по себе, потрогать руками — можно прийти в ту точку, где красота вызовет отклик, в тебе самом. Это нечто важное, нужное, точно божественное, то, к чему я всю жизнь стремлюсь и везде стараюсь разглядеть. Красота женщины, красота отношений — да, сейчас это часто извращено. Но ведь на самом деле, если привыкнуть во всем искать и видеть красоту, ты же жить с таким взглядом будешь уже в раю.

Николай Сметанин, отец: Работа — цепь чудесных открытий

— А что есть роспись храма для вас?

— Для меня первый вопрос — что такое слава Божия, в каком виде она может проявиться. Художник открывает эту славу через красоту. И если в конце его работы есть ощущение, что Господь через красоту говорит с человеком, значит, роспись удалась.

— Как вообще у Вас рождается задумка, концепция и эскизы росписи храма?

— Для этого должны как-то «совпасть», сонастроиться взгляд автора богословской программы росписи и интуиция художника, которому предстоит эту программу воплощать. В храме Всецарицы автором «богословской программы» был отец Константин Камышанов, проектировавший этот храм, и могу сказать, что у нас с ним видение концепции совпало. Я мечтал, чтобы в моей росписи прозвучала тема Евхаристии — концептуально, не в отдельных сюжетах. И здесь я получил возможность работать именно над евхаристической темой. И конечно, в росписи создается цельный образ, в который входит очень многое: образ храма — в честь кого он освящен, образ прихода, образ города, в котором построен храм…

— Вы упомянули тему Таинства Евхаристии, в чем она выражается?

— Если говорить о колорите — мы работали с колоритом Преображения Господня на горе Фавор, то есть сознательно добивались образа Божественного света, преображающего плоть. А сюжетно тему Евхаристии проще показать, чем объяснить, для меня это достаточно сложно. Всё есть в росписях.

— Как считаете — удалось передать идею?

— Это прихожанам решать, зрителю. Если человек заходит в храм и сразу вертит головой, всё рассматривает — наверное, концепция не очень удалась. А если он зашел и замер, как вкопанный, и лишь потом начинает рассматривать — значит, всё удалось.

— Не считаете некоторые сюжеты росписей слишком «революционными»?

— Нет, смотрите, чем дальше от первых веков христианства, тем постепенно более закрепощенно звучит в церковном искусстве тема творчества. Появляется много форм, шаблонов, готовых схем, которые сложно изменить. Их изменение начинает восприниматься как отступление от традиций. А ведь на самом деле творчески что-то новое открыть в русле традиции — это не значит её сломать! Это значит проявить тот живой нерв, который вообще-то и родил эту традицию. Проявить, чтобы он вновь зазвучал.

— Хотелось бы еще и Вам задать вопрос о красоте…

— Красота побуждает на действие, привлекает сердце к той тайне, которая через красоту проявляется. Красота — это свидетельство о Боге. Но для художника, иконописца важна форма, в которой он берется передать красоту. Можно пользоваться условными формами, можно иллюзорными — такими, которые создают иллюзию «как живое!». Но иллюзорная форма не дает проявиться тайне, она сама по себе настолько привлекает и забивает человеческое внимание, что ты не можешь разглядеть через форму то таинственное, что идет от Бога. Но когда мы умаляем форму, делаем её условной, Божественная суть красоты начинает нам открываться через неё.

— К вопросу о таинственном: может быть, Вы сталкивались в работе с чудом, откровением?

— Знаете, для художника откровение — это вообще немного «рабочая ситуация». Художник — это тот, кто мысленно устремляется в мир невидимый, чтобы в своих работах сделать его видимым. И вот эта возможность творить, делать невидимое видимым — это же само по себе чудо. И вообще — что есть чудо? Утром посмотришь на природу — слава Божия через красоту звучит вокруг — чудо же! Я вот не понимаю этой тайны мироздания — а тайна со мной языком красоты разговаривает.

И ведь одно дело — писать пейзажи, другое — изображать Истину в иконах, это же очень дерзновенно и само по себе чудесно. Для иконописца работа — это всегда цепь чудесных открытий. Правда, важно идти вслед за этими открытиями, потому что бывает ведь, что человек от открытий бежит.

Подготовила Елена Фетисова