В тот день соседка пригласила меня на чай. Коснувшись извечных тем – погоды и здоровья, беседа плавно потекла в проторенном русле – дети и внуки. «А я ведь так ни разу и не видела ваших девочек!» – вспомнила я. Надежда Ивановна принесла тяжелый альбом в замшевой обложке. Я листала плотные страницы, где пухленькая малышка Верочка постепенно превращалась в стройную красавицу Веру Михайловну, учителя истории, уважаемого человека. Увидев особенно удачное фото, я не сумела скрыть восхищения: «Да Ваша Верочка – не только умница, но и красавица! А Вы – счастливейшая из женщин!». Реакция приятельницы была странной: она вдруг погрустнела, а ее глаза подозрительно заблестели.

– Что с Вами? – испугалась я. – Я сказала что-то не то?
– Да нет! – она легонько сжала мою руку. – Это я когда-то едва не сделала «что-то не то». – И соседка поведала мне свою историю.

В 1970-х годах Наденька училась в педагогическом, а Миша – в политехническом. Познакомились в Надином институте на «Осеннем балу». Их любовь вспыхнула яркой рябиновой гроздью и закружила в осеннем вальсе. Но летом пришло расставание: Михаил уезжал по распределению в отдаленный район области, а Наде предстоял последний год обучения в вузе. Было решено: как только Миша вступит в должность и обживется на новом месте, они поженятся.

Прощание было бурным и… грешным. Впрочем, в те безбожные времена грех был категорией абстрактной, а мысль о скором замужестве заслонила робкие угрызения совести. Вскоре Надежда поняла, что беременна. Не зная, что делать – горевать или радоваться, она сообщила эту новость Михаилу, но ответа на свое письмо не дождалась, как и на все последующие послания.

Звонить ему в ту «домобильную» эру было некуда, а ехать к жениху она не решилась: останавливало его молчание.

Можно было действовать через родителей Михаила. Но они, люди обеспеченные, занимающие высокие посты, холодно относились к потенциальной невестке, считая девушку из «обыкновенной» семьи неподходящей парой единственному чаду. Так что на их поддержку рассчитывать не приходилось. В ожидании письма от Михаила Надя ежедневно чуть ли не наизнанку выворачивала почтовый ящик, пока не поняла, что ответа от жениха не дождется.

Между тем, время бежало, настойчиво подталкивая девушку к принятию какого-либо решения. А было их всего-то два: сделать аборт или остаться одной с ребенком на руках, без законченного образования, и сесть вместе с малышом на родительскую шею. Надя выбрала первый, как ей казалось, правильный вариант и, несмотря на увещевания матери, отправилась в больницу.

Детоубийственный конвейер работал с холодной неумолимостью, убивая тела и калеча души. Трясясь в нервном ознобе, Надя в ожидании своей очереди мерила шагами больничную палату. Но что-то не заладилось у докторов: захлопали вдруг двери, забегал персонал, предшественницу Нади провезли куда-то на громыхающей каталке, рядом бежала медсестра с капельницей.

Про Надю все забыли, а она и рада была. Казнь не отменили, но хотя бы отложили. Однако радость быстро прошла, и к девушке вернулись все ее страхи. Вечером, поняв, что не уснет, она решила пойти на сестринский пост за успокоительным. Женщины, давно лежавшие в палате и знавшие все больничные порядки, пытались ее отговорить: «Не ходи! Сегодня тетя Шура дежурит. Злющая, потому как бездетная. Тех, кто на аборт идет, на дух не выносит».

Но, вконец измучившись, Надя все-таки решила обратиться к суровой медсестрице. «Валерьяночки тебе?! – взметнулась сестра милосердия. – Ремня бы тебе хорошего. Ишь чего удумала! И как тебя мать-то отпустила на такое дело!».

Обида за маму захлестнула Надю с головой: «Да как Вы можете! Мама меня не пускала! Да что Вы вообще понимаете в этом? У Вас же своих детей никогда не было!» . Выпалила эти хлесткие слова и тут же устыдилась: как можно человеку старше себя такое говорить? А тетя Шура вдруг побледнела, упала на стул, уронив голову на руки, и затряслась в безудержном плаче.

Валерьянки они все-таки выпили, на пару с медсестрой. И та рассказала Надежде, как по молодости да по глупости сделала аборт, а теперь вот всю жизнь мается: женские болезни замучили.

Она и медучилище-то окончила, чтобы поближе к врачам и процедурам быть. Муж от нее ушел – кому же больная жена в радость? Так вот и живет: одинокая, никому не нужная.
Надя слушала этот грустный рассказ и с ужасом понимала, что и сама может стать такой же: бездетной, больной, одинокой, обиженной на весь белый свет. «Нет! Нет!» – кричало все ее существо. И так жалко стало и тетю Шуру, и себя, и… ребенка!

В ту ночь она так и не уснула – не помогла валерьянка. Тихо вышла на лестничную площадку, где и простояла до рассвета, глядя в окно, и думала, думала… А утром положила на стол заведующему отделением два листа бумаги: на одном был отказ от операции, на другом – как объяснение – стихи, рожденные из бессонницы и тяжких раздумий…

…Последние строки своего стихотворения Надежда Ивановна дочитывала мне со слезами на глазах. «Ну, не расстраивайтесь Вы так, – поспешила я утешить ее. – Это сейчас женщинам хорошо рожать: и медобслуживание приличное, и материнский капитал дают. А тогда времена трудные были, одной с ребенком тяжело».

– Нельзя детей убивать, ни в какие времена, – тихо возразила Надежда Ивановна. – Я всю жизнь ту тетю Шуру благодарю и Господа Бога, что отвели меня от этого греха.

Рассыпалась трель звонка, и соседка пошла открывать дверь. Это пришли ее дочь и внучка. Я вышла в прихожую и увидела их всех троих: красивых, счастливых, любящих.
– Вот он, мой материнский капитал! – засветилась радостью Надежда Ивановна.

Я шла домой и вспоминала впечатавшиеся в память строки:

… Ты вчера узнала, что в тебе
Новой жизни огонек родился.

Да, огонь тот не залить водой!
И уже спешишь ты жизнь поправить:
Даже претерпев и страх, и боль,
От ребенка плоть свою избавить.

Он ведь еще даже не дышал!
Неужели ты не понимаешь,
Что, лишая жизни малыша,
Ты себя бессмертия лишаешь?

Может быть, в том есть великий смысл,
А не просто безобидность звуков,
Что слова и Женщина, и Жизнь
Начинаются с одной и той же буквы!

Лидия Фанат, газета "Логосъ"