Я росла в семье, где не говорили о Боге. Да, иногда мы забегали в храм, обычно, когда освящали крашеные яички и куличи, ставили свечи, крестились неумело. И убегали под недовольными взглядами старушек-служек. Мои мама и папа никогда не посещали со мной богослужений.

Что поделать, мама росла в то время, когда по домам ходили патрули из самых ответственных комсомольцев – у кого увидят в доме иконы, того не допустят до уроков в школе на неделю. Маме нравилось учиться. Патрулей боялись. Иконы прятали на чердак.

Папин папа еще на фронте был парторгом. Они с бабушкой даже сыновей своих не крестили. Папа сам сделал этот шаг, когда Таинство совершали над первенцом моей двоюродной сестры. Меня тогда в храм не взяли – мала еще. Я гуляла во дворе со старшими ребятами и остро чувствовала, что сейчас происходит что-то очень важное. И я никак не должна быть тут, только там, только там.

Лишь мамина мама – бабушка Катя – тайно водила меня крохой причащаться в Борисо-Глебский храм. Я мало что понимала, но чувствовала торжественность момента. А потом мы возвращались к бабушке, и она укладывала меня спать. И во сне я видела горящие свечи, золото икон и снова свечи. Тысячи свечей, которые горели на подсвечниках и просто висели в воздухе.

Брат мой – очень правильный мальчик – тоже в Бога не верил, потому что так учили в школе. Одна я была тем самым уродом, без которого, согласно поговорке, семьи не бывает. Я искала Бога. Как это делают дети? Представляют кого-то могущественного, заботливого и любящего, кто главнее мамы и папы, для кого ты не станешь разочарованием, даже если очень сильно напроказишь. Да, меня пугали, как и всех, словами «вот Бог накажет». Но для меня это было сродни словам «вот я тебя крапивой». Но крапивой-то никто никогда не стегал. Поэтому в то, что Он накажет, сильно не верилось.

Зато временами очень сильно ощущался недостаток Его любви. Не от того, что Бог вдруг стал любить меня меньше. Просто это я заигралась, совершила что-то нехорошее. И мне стыдно и хочется спрятаться от Всевидящего Бога и даже от Его любви.

Кто меня этому научил – жаждать Бога, знать о Нем, ощущать Его, как безграничную Любовь и мудрость? Неужели та самая малограмотная бабушка Катя, которая и читала-то с трудом, всегда вслух, шепотом? Возможно, я даже видела, как она молилась перед иконами. Но я старалась не подслушивать, а при возможности покидала комнату. Сам процесс обращения к Богу мне казался настолько интимным, что оставаться было, все равно, что подслушивать. Как она сумела поселить в моем сердце веру? Ведь я точно знала с самого маленького возраста, что без Бога все вокруг бессмысленно и пусто.

Однажды весной мы с папой собрались на ночную службу. Мамы дома не было – она бы не одобрила нашу аферу. На дворе стояла середина «лихих 90-х», когда даже днем нельзя было быть уверенным, что вернешься домой живым и невредимым. А мы пошли, да еще в ночь, да еще в церковь. Сколько мне тогда было? 10-11 лет? Вокруг Борисо-Глебского храма бушевала толпа. Я увидела ярко-накрашенные лица старших девчонок из нашего двора. Они были тут со своими друзьями. Все что-то выпивали, кричали глупости и вызывающе себя вели.

Вокруг церкви стояли в ограждении тогда еще милиционеры. Я прибывала в таком растерянном состоянии, что даже не поняла, как мы миновали кордон и почему нас с папой пустили в храм.

А там! Свечи, звуки хора, как ангельское пение, цвета, запахи. Все это захватило меня с головой. Певчие поднимали что-то из самой глубины моей души, какие-то сокровенные чувства, встряхивали от мути и пыли и несли выше, выше прямо к высокому куполу, а то и еще выше. Папа шепнул, что в хоре поет его знакомая и, если я захочу, меня тоже научат. Петь, петь в храме! Это было самое тайное и жгучее из всех желаний! Но я лишь отрицательно покачала головой – как можно! Чтобы так и тут петь, нужно самой быть почти ангелом. И я так остро почувствовала свое недостоинство.

Но долго грустные мысли не занимали мой ум. Народ пришел в движение. Огромная толпа, скандируя «Христос Воскрес!», готовилась хлынуть на улицу на Крестный ход. Народу было столько, что меня смяли бы, не заметив. Но тут из толпы появились бритоголовые ребята – те самые «бандюки», которых все так боялись – они сцепились локтями и образовали живую цепь. Широко расставив ноги, они приняли на себя буйство толпы, ограждая тех, кто оставался в храме. Папу оттеснили. Меня просто никто не замечал в этой давке. «Держись сзади меня!», - услышала я толи рык, толи стон. Молодой худенький бритоголовый парнишка в сером пиджаке, лет 16-17. Его лицо исказила гримаса – сдерживать больших взрослых людей ему было сложно. Я аккуратно схватилась за полы его пиджака, спрятала в нем. Не богатырь, но его спины хватило, чтобы закрыть меня, пока не минует опасность.
Только когда я пряталась за ним, время текло иначе – долго и тягуче. Тогда мне показалось, что Сам Господь встал в живую цепь и закрыл своей большой доброй спиной и меня, и этого мальчишку. А он потом лишь глянул через плечо, что я жива, и ушел. Меня нашел папа, мир стал привычно-безопасным.

Мы уходили из храма оглушенные, празднично-веселые, ликующие. Я до самого дома несла горящую свечку. Весенний ветер, с удовольствием гонявший пыль по пустым улицам, благоговейно стихал, давая нам пройти, и начинал свои игры за нашими спинами.

Я несла домой горящую свечу с Пасхальной службы. Мне казалось, что, если огонь не потухнет до самого дома, то все обязательно будет хорошо.

Что хорошо, с кем? С мамой, с папой, с братом, со мной и с тем незнакомым пареньком, что защитил меня от толпы.

В моей семье не говорили со мной о Боге. Я не ходила с родителями на богослужение. Но в моей памяти есть чудесная Пасхальная ночь, которую мы провели с папой в храме. И там Сам Господь, которого я так искала, коснулся меня, всех моих чувств. Ослепил, оглушил, сделал пустой и наполнил до краев Своей Любовью. Ее, эту самую любовь, а не свечку, я несла тогда аккуратно до дома, боясь расплескать.

Елена Пухова