- Слишком много ешь! – изрекла дородная повариха, - развелось вас, нахлебников!
И с победным видом она поплыла на кухню. Я поперхнулся супом. Присутствующие дружно уставились в тарелки, избегая встречаться со мной глазами. Большинство из них спело также, как и я, две службы – раннюю и позднюю литургию.

Ни свежий запах салата, ни янтарная прижарка картошки уже не радовали. Хамство можно ожидать от чиновника, продавца захудалого магазина, от коллеги по редакции газеты, наконец. В храме хамство воспринимается особо болезненно. С подобным не приходилось сталкиваться уже лет двадцать. Внутри нарастало раздражение. Да что повариха себе позволяет? Да как так можно?

Еле дождавшись благодарственных молитв, я поспешил уйти. В душе клокотал вулкан. Сев в электричку, я поймал себя на том, что из ушей вот-вот повалит дым. А от ярости - еще немного - и вспыхнет обивка пассажирского сидения. Мысли о мести сменялись вариантами издевательских ответов обидчице. Ситуация, словно склеенная магнитофонная пленка, снова и снова прокручивалась в голове.

Молитвослов пришлось отложить – глаза попросту не видели текста. Затем настала очередь книги, последовавшей за молитвословом в сумку. Ни в какие христианские рамки припадок раздражения уже явно не помещался.

«Помни час смертный», - вдруг всплыло в голове. «Что?» - удивился я неожиданной мысли. «Помни о смерти, - словно прошептал чей-то голос, - и никогда не согрешишь!». «Только голосов мне сейчас не хватает! – рассердился я. - К чему это?». Ах да, накануне перечитывая Игнатия Брянчанинова, я размышлял именно об этой фразе. Так что голос точно принадлежал ему: как я его себе представляю. В той же книжке, среди всего прочего, приводился совет размышлять о неизбежном конце как минимум раз в день. И желательно - после обеда. «Видимо, - с мстительным удовлетворением подумал я, - у святителя тоже с поварами проблемы были».

В этот момент под ровный перестук колес память раскрылась как привычная книга – на нужной странице. Это случилось тоже в электричке. От одной станции до другой – четыре минуты. Как оказалось, вполне достаточно, чтобы чуть не отправиться «на тот свет».

Вначале всё вокруг – и вагон, и заспанные по раннему времени лица пассажиров – стало вдруг необыкновенно яркими. Такими сочными краски мира бывают разве что в иконописи или на картинах Ван Гога. С необыкновенной четкостью выступили мельчайшие детали. Каждая щербинка на полу, трещинка на стекле и морщинка на руке соседа наполнились особой красотой и смыслом. В нос ворвался калейдоскоп запахов. Казалось, что я могу безошибочно определить тот завтрак, которые накануне съел каждый из окружающих.

Чувства, словно лампочки в люстре при скачке напряжения, вдруг ослепительно вспыхнули, освещая все вокруг. А затем сигнальная система организма буквально сошла с ума. Все ее «датчики», «сирены» и «светодиоды» взвыли, заголосили, ударили в набат и заверещали на пределе мощности. «Опасность! – кричали они. - Опасность!».

Яркий мир вокруг вдруг поблек и покрылся трещинами, как старая масляная краска. Я понял: со мной что-то происходит, мне плохо.

Руки и ноги не слушались, к горлу подкатила даже не тошнота – муторность, а в ушах завыл ветер.

И тогда пришел страх. Черной пеленой он быстро накрыл душу, постепенно перерастая в настоящий ужас. Что со мной? Шатаясь, я смог выйти из вагона, сделал несколько шагов до турникетов, прохрипел что-то охране и рухнул на брусчатку перрона.

Тело не слушалось, язык отнялся. Осталось огромное небо над головой и ужас, как ледяное пламя пожирающий сердце. В этом состоянии невозможно не то что вспомнить покаянный 50-й псалом - «Отче наш» не вспомнишь. За два слова «Господи, помилуй» приходилось воевать, напрягая все силы сознания. В эти два слова – «Господи, помилуй» - вкладываешь надежду на милосердие Божие, боль за близких и бессильное раскаяние. Два слова – то последнее, что остается от жизни. Но самое главное, что отчетливо и жестко осознаешь: всё. Это – точка. То, чем ты дышал - осталось там, за чертой перрона. И ты, которого несут на носилках «скорой», уже ничего не изменишь. Никогда. Никак. Никакими силами. От распахнутого неба перехватывает дыхание. «Господи, помилуй, - шелестит последними ударами сердца, - Господи, по-»

«В старину, - сказал мне потом больничный врач, - это называли Ударом. Резкий скачок давления в сосудах. Обычно они рвутся, ваши выдержали».

В больнице пришлось провести две недели. А после выписки еще месяц я ездил на электричках только с валидолом – такое яркое воспоминание осталось.

Сейчас для того, чтобы написать эти полторы страницы, мне понадобилось сорок минут. Для того, чтобы в подробностях вспомнить, – меньше минуты. В сравнении с пережитым ужасом тычок несчастной женщины в храмовой кухне оказался такой ерундой, что вызывал лишь смех. Обиды, гнева и раздражения – как не бывало. Облегченно выдохнув, я прочитал благодарственную молитву.

За окном ярко и весело проблескивала первая осенняя седина на пробегавших березовых кронах. «Помни час смертный, - словно говорили они, - и никогда не согрешишь». «Чаю Воскресения мертвых, - отвечал я им, - и Жизни будущаго века».

Александр Ильинский