- Давайте начнем с начала: как Вы стали художником?

- Я жил в Сибири, рисовал с детства. В школе изрисовывал тетрадки – к концу учебы меня уже даже перестали ругать за это. Но только в армии я узнал, что на художников учатся. И вот я вернулся – у меня уже была профессия, я работал вышко-монтажником, мы монтировали буровые вышки. Но я поехал в Рязань, поступил в художественное училище.

- Почему именно в рязанское?

- В то время мои родители из Сибири переехали в Набережные Челны. Там я познакомился с художником. Морозов Вячеслав Иванович – он был выпускником как раз рязанского училища. Буквально за два месяца он меня подготовил к поступлению. Я пришел к нему со своими детскими рисуночками – и Вячеслав Иванович говорит мне: «Всё в печку». Представляете? Меня всю жизнь в семье хвалили за эти рисунки – а тут в печку! У меня всё внутри сжалось, но я все бросил в круглую такую небольшую его печку... Он после говорил, что если бы я отказался сжигать – учить не стал бы.

Как говорится: «Почему нет старцев? Потому что не осталось учеников...». Это очень важно – уметь быть учеником.

- В тот период Вы уже были верующим?

- Нет, в церковь я тогда не ходил. Но «сочувствующим», пожалуй, был. Только толком ничего о вере не знал. Я окончил училище, еще во время учебы женился. Потом непоседливая моя натура понесла меня на псковщину, в Пушкинские Горы. Это же был период «перестройки». Я тогда буквально за три месяца летом на Арбате заработал на дом в Пушкинских Горах: время такое было. Только «открыли» границы, иностранцы боялись, что скоро снова закроют, и в ажиотаже скупали у русских художников всё. Буквально: «плюнул» на холст – забирают за 20 долларов.

- Всё, что нужно знать о современном искусстве?..

- Серьезно. Бородатая история: в Суриковском институте ребята «отдыхали», под ногами валялся холст. По нему ходили, пепел стряхивали. А один парень взял, дорисовал на этом холсте нотный стан – и за 150 долларов продал.

В общем, я купил дом в Пушкинских Горах. Тогда Святогорский монастырь еще не был открыт. Открывался он при мне, я ходил туда на этюды. Первым игуменом монастыря назначили отца Сергия. И вот я стою в монастыре, пишу этюд (он, кстати, до сих пор у меня сохранился). Отец Сергий подходит: «Почему без благословения?».

А я ж не знаю, что такое «благословение». Отвечаю нагло: мол, всегда здесь пишу.

«Надо взять благословение! – Ничего не знаю, вот допишу и уйду! – Тогда сейчас уходи! – Да с чего вдруг? – Может, милицию вызвать? – Вызывай!». Представляете? А потом монастырь расширился, там появился отец Кинсарин, бывший келейник Валаамских старцев, и началось мое воспитание. Я стал ходить на службы, монахи меня многому научили.

- «Мужская дружба начинается с драки», так выходит?

- Да, так и вышло. И так я жил, вольным художником, ходил в монастырь, общался с монахами, мне это нравилось.

Потом какое-то время я общался с родней в Иваново – они состоятельные люди, промышленники. Так вот, они построили храм, где батюшка предложил мне служить с ним вторым священником. Я тогда отказался. Но всё же поехал за советом в Сергиев Посад, к отцу Науму. Тот благословил ехать священником в Казахстан. Я от него вышел в растерянности: уже понимал, что такое благословение, но душа-то противится. У папы был рак, как уедешь? И я отказался.

Позже снова поехал в Лавру. Уже до меня самого начало «доходить», чего мне не хватает в жизни, я долго, осознанно исповедовался. Отец Наум благословил рукополагаться в Ивановской епархии.

- А в Рязанской епархии как оказались?

- Я захотел открыть иконописную мастерскую. Для этого – рассуждал я – лучше подходит Рязань, где я учился. В Рязани художников много! А священником я тогда еще был совершенно неопытным – молитвы-то многие не знал. Для меня архиерей – это был просто такой дедушка с бородой. И вот я в своей нагловатой манере прихожу: «Владыка, отпустите в Рязань». Он странно так на меня посмотрел – и отпустил. Я пришел в Рязани к владыке (тогда – Симону), ждал в приемной вместе с еще одним священником. Он в тот день получил приход в Киструсе, а я по соседству, в Дегтяном.

- И иконописная школа, наверное, так и не состоялась?

- Нет, школа была, позже. А сначала – в храме лужи, вместо окон доски приколочены, крыша течет. Вот – до сих пор храмом и занимаюсь. Спустя время смотришь на это всё и понимаешь, как Господь тебя вел. Ты брыкаешься, дерзновенничаешь, решаешь по-своему. Но если Богу угодно, хоть как трепыхайся: тебя вот так достанут из толпы и поставят на служение.

- Как Вы служили, если ничего не знали? Сегодня нельзя стать священником без специального образования, а как тогда?

- А вот так. Я ездил, запоминал и местами даже записывал службу за одним батюшкой. Он поначалу испугался: думал, я хочу какую-то жалобу на него написать. В семинарии несколько лет «сидел» во втором классе, заочно. Проповеди пробовал готовить: выхожу на амвон – ничего не получается. А потом скажешь: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа» – и полилось. Не сказал, забыл – опять ничего не получается. А так говоришь – и сам слушаешь, думаешь: «Вот бы так жить, как говорю...»

- Места в Дегтяном живописные. Удается совмещать священство и творчество?

- Здесь лет двадцать я не брал в руки кисточку. Свои старые картины продал, осталось несколько – вот, портрет матушки, например. Дом в Пушкинских Горах – тоже продал. Потом как-то ко мне приехали друзья-художники. Ты, говорят, что киснешь сидишь, бедствуешь? А в тот момент дети подрастали, жили действительно бедно... В итоге, с их подачи я снова стал писать, стал на пленэры ездить. Думаю, здесь тоже есть промысел Божий.

Ведь художники – народ интересный. Объявляют себя кто буддистом, кто кришнаитом. А потом общаемся, у них начинаются вопросы, я отвечаю. Кто-то просит молитв.

Потом некоторые уже приезжают, помогают в храме. Я приспособился: готовлю рисунок, размечаю на стене сюжеты – им остается только написать, это профессионалу недолго.

- Двадцать лет без творчества ― смерть для художника... Что это было – попытка смирения? Неофитство?

- Да, когда я узнал Бога, у меня первые года два была эйфория, всё мирское в сторону. Весь окрыленный, всё получается, всё спорится... А потом Господь как бы говорит: «Давай дальше сам».

- И, наверное, пришло уныние, ушло творчество?

- Нет. Скорее я для себя поднял вопрос об изобразительном искусстве. Что оно, для чего? Я помню, как сидел, смотрел в окошко. Смотрел и думал: вот оно, настоящее изображение, совершенное. А что мой пейзаж? Он мертвый. И я понимаю, что создаю карикатуры на творчество Бога. Я, получается, обманываю людей, вместо того, чтобы показать им саму природу, научить видеть её как дети. У взрослых всё «съел» интеллект, они не смотрят на природу, заменяют ее продуктами собственного разума. И я, вместо того, чтобы учить людей «вживую» видеть красоту Божьего мира, «впариваю» им свои картинки – мертвые – за деньги и за тщеславие.

- Сурово. Этот вывод со временем как-то изменился? Все-таки человек создан по образу Божию, и потребность творчества у него в крови...

- Нет. Вы знаете, я могу поддержать беседу на эту тему. Я сам вернулся к творчеству. Но если смотреть глубоко – оно всё равно отвлекает от главного, от самой жизни, от непосредственного ее восприятия. Ты взял кисть, начал думать, что-то сопоставлять – твой интеллект работает, но ты в этот момент не живешь. Взрослые вообще со временем всё больше «перестают жить». Как старец в Печорах говорил: «Родился – уже смердеть начал». Мы думаем, решаем проблемы, впадаем в грехи... Наши мысли уводят нас от Бога. Это, знаете, как выключатель, «серединки» нет: либо ты с Богом, либо нет – сам с собой, своими мыслями, с бесами...

В общем, вот как-то так шел – и идет – процесс моего христианского становления...

- Еще только идет?

- Ну да. Конечно, я стал священником, и что? Говорю проповедь – сам слушаю.

Только сейчас начинаю понимать некоторые вещи. Например, что такое смирение. Я всё о нем могу рассказать – но немного понимать начал только сейчас, когда уже тут побило, там побило...

- А расскажите про Ваш проект с Натальей Калининой – семейную мастерскую «Зодчий». Как родилась такая необычная идея?

- Мы с Натальей Вячеславовной познакомились давно, пообщались, и я понял, что у неё смысл жизни – отдавать себя, что ее главная тема – семья, воспитание. А для себя я тоже понял, что семья включает все основные темы жизни. Так мы стали делиться планами по просвещению семей, молодежи.

Так-то много с кем мы и раньше занимались: я возил местных детей в Театр кукол, ко мне реконструкторы приезжали, собирал футбольную команду – ездили, устраивали матчи в окрестных селах, приглашал режиссера – ставили здесь спектакли.

Со временем я понял, что всё это можно оптимизировать, сделать просветительскую программу, объединив усилия с Натальей Вячеславовной. Но не просто просветительскую программу – в одно ухо влетело, в другое вылетело – а такую, в которой человек сам бы что-то активно делал. Смысл в том, чтобы участник какой-то этап прошел, потрудился, пережил – тогда этот опыт становится его личным достоянием. Так и появился «Зодчий».

- Чем занимаются участники мастерской?

- В этом году дети помогали расписывать храм: вырезали трафареты, сами смешивали колер, наносили узоры на колонны. Что-то мы, взрослые, потом подправляли: смысл не в том, чтоб они много сделали – смысл в том, чтобы потрудились, запомнили этот опыт. Потом ребенок подходит через год: «Ой, а этот кусочек я делала!».

«А представляешь, - говорю, - ты в 70 лет придешь с внуком и сможешь сказать то же самое». Это главное: чтобы у ребенка осталось чувство радости, чтобы он видел, как постарался – и у него получилось.

- Не боитесь, что кто-то испортит старую роспись?

- Здесь уже не восстановишь росписи. В храме было зернохранилище при советской власти – это еще не самый худший сценарий. Но, к сожалению, у входа солили шкуры, было много соли, впитывающей влагу, и стены пострадали необратимо.

- А местные жители помогают в восстановлении храма?

- По-разному. Преемственность поколений прервалась: богомольные бабушки умерли, а новое поколение уже не знает ничего, и им это не интересно. Но, конечно, Господь дал помощников, некий «костяк» неравнодушных людей.

Как началась реставрация росписи? Из всего храма сохранился один столб, где роспись подстерта, но подлежит восстановлению. Я поначалу просил прихожан: «Давайте соберемся, вместе подштукатурим». «Мы не умеем! – Так я вас научу».

А потом я уже буквально «поймал на слове», пришло несколько человек, я показал технологию, мы работали четыре дня. Тут еще одна женщина пришла: «Хочу потрудиться». Потом пара штукатуров приехала – оштукатурили нам весь придел! За работу копейки взяли. Так, с миру по нитке – появилась возможность работать дальше. Мы и сегодня рады любой помощи.

- Расскажите про пленэры с участниками мастерской «Зодчий». Есть у Вас какие-то особые секреты обучения?

- Можно всех посадить и начать «учить»: так правильно, так неправильно... Но по сути-то что нужно? Нужно быть добрым, светлым, нужно творить по принципу «как получится – так и хорошо». Потому что, когда ты добрый, то, что б ты ни делал, все получится хорошо! Учить нужно прежде всего этому.

- Всего-то ничего, «быть добрым и светлым»! Но как?

- Для этого Господь и оставил нам Церковь, Евангелие.

- А если Евангелие читаешь, в церковь ходишь, и всё равно не получается, всё равно ты вечный «гав-гав»?

- Да я и сам «гав-гав», особенно, с родными, с сыном, например.

«Гав» означает, что тело начинает довлеть над душой, душа и совесть «на задворках», а тело «гавкает», слушаясь бесов. Единственный способ с этим бороться – молитва... Тогда человек находится здесь, с Богом.

- Есть планы по расширению мастерской?

- Да, у нас огромная программа! Хотим организовывать здесь просветительские фестивали, принимать большее количество людей. Устраивать «духовные провокации».

- Почему «провокации»?

- Да, слово грубое, непривычно. Расскажу для примера: к нам однажды приехали барды, но мы не стали делать «официальный» концерт, а обустроили место на берегу озера: самовар, костер, лавочки. Барды сидят, поют на закате хорошие песни... Сразу столько народу из села собралось! Так почему «провокация»? Дело в том, что когда ты человека учишь, намеренно внушаешь что-то, то у него «в одно ухо влетает, в другое вылетает», потому что сердце не открыто. А искусство – возвращаясь к вопросу о нем – способно открывать сердце человека.

Человек во грехе находится фактически в животном состоянии, а тут, например, под влиянием музыки, у него «вздрагивает» сердце, он начинает чуть иначе чувствовать и мыслить.

Сердце под воздействием искусства становится восприимчивым к духовному воздействию – как благому, так, кстати, и бесовскому. Главное, какие силы потом будут действовать на эту восприимчивость. Хочется, чтобы наши мероприятия – музыка, пленэры, кинопоказы, беседы – раскрывали человеку сердце, провоцировали – подводили его к главным вопросам, которые он уже задаст себе сам.