Я шел по незнакомой улице, решив осмотреть ту часть посёлка, где не удалось побывать вчера. На обочинах росло много грибов: маслята, моховики, подберёзовики, не надо в лес ходить, бери прямо здесь. Возле домов встречалась раритетная утварь: ухваты, чугунки, глиняные горшки, долблёные из цельного дерева корыта, деревянные санки, ушаты, кадки… Многие вещи были в неплохом состоянии: бери и пользуйся.
Я вышел из-за поворота и остолбенел: возле одного из домов стояла Нива. Дом был крепким и просторным, с мансардой, целым забором – он был, пожалуй, лучшим домом посёлка.
Нива рыкнула мотором, пустив сизый дымок выхлопа, и уехала в сторону леса. Подойдя ближе, я увидел на скамейке возле калитки одиноко сидящего старика.
Это был пожилой человек крупного сложения с седыми волосами, торчащими из-под старой кепки, на ногах валенки с галошами, на плечах потёртое полупальто с меховым воротником. Он сидел, сложив ладони на палке, стоящей между ног, и щурился на солнышко. Я подошёл, поздоровался и сел рядом. Старик ответил не глядя, он не спешил начинать разговор.
- Живёте здесь? – спросил я.
- Жил. Теперь на лето сын привозит.
- Это ваш дом?
- Мой. Вот сын пристройку сделал, крышу под мансарду перекрыл.
- А не тяжело тут одному-то? Не скучно?
- На лето внуки приезжают, иногда сын с друзьями. Помогают. Завтра уезжаем. Уже холодно, а мне печку топить тяжело. Сын вот с женой поехали ягод набрать на дорожку.
Старик замолчал. Я ждал.
- А ты чего здесь? На охотника не похож, я местных всех знаю, - наконец спросил он.
- Верно, не местный я. Могилу деда ищу, он здесь в лагере сидел, в 42-м умер. Не подскажете, где лагерь был?
Старик заметно оживился, заёрзал, повернулся ко мне и внимательно посмотрел.
- Лагерь, да-а-а… Был лагерь... Сколько тут живу, первый раз вижу, чтобы кто-то приехал по этому поводу. Чудно.
- А мне сказали, что здесь кроме Коляна с подругой никто не живёт. Про вас никто не вспомнил.
- На отшибе я, из дома не выхожу, живу тихо.
- Странно, здесь все про всех знают…
Посидели, помолчали.
- Не любят они меня, - неожиданно продолжил старик.
- За что?
- Охранником я был…
- Так сколько же вам лет?
Старик промолчал.
- Расскажите, - попросил я, видя, что старый охранник не слишком расположен к откровенности, - Я же ничего не знаю.
- Когда построили железную дорогу, отец приехал сюда в 1932 году, подрядился конюхом. Дом срубил хороший, власти помогли. Потом мать со мной годовалым приехала. Отец с матерью работали, я в школу пошёл. Отец конюхом был, коней много было, всё на конной тяге. Сена заготовляли о-го-го сколько, все поляны в лесу выкашивали, все болота. В основном, зэчки этим занимались: и косили, и ворошили, и скирдовали.
Лагерь был, да, немцев пленных привозили, наших привозили, и зэчек много до войны было.
Руду добывали, в Рудничном, знаешь? (я кивнул), сначала на подводах возили, потом узкоколейку сделали. И здесь, на Фосфоритной, тоже узкоколейку проложили до склада. Жили поначалу не очень, бараки строили, дороги, мост поставили. Ну а потом всё появилось: и магазин, и начальная школа, и клуб с кино, и баня.... И до самой войны более-менее жизнь была, и для вольных, и для зэков.
Как зэков кормили? Конечно, не сахар, а что ты хотел, враги же! Но до войны смертности большой не было, кормили на два котла, с хлебом перебоев не было, даже денежку какую-то начисляли.
Священник Дмитрий Орехов
А когда началась война, стало плохо, зэкам – вообще смерть. Пайку хлеба урезали, в баланде вода да очистки, сменной одежды никакой. Зимой замерзали сильно, обмораживались, простужались. Начались саморубы, кто пальцы себе на руке оттяпает, кто по ноге саданёт, потом кричали, что это случайно, промахнулись, мол. Надеялись в лазарете отлежаться, но им никто не верил. Даже тех, кто действительно получил травму на работе, считали саморубами. В больничку их, конечно, определяли, но там пайка, что в ШИЗО, долго не протянешь. Почти все помирали. Принцип социализма: кто не работает, тот не ест. Да-а-а.
Совсем плохо в 42-м стало. Всё для фронта, всё для победы, лагерю – шиш. Вольные голодали, всё по карточкам было, что уж об этих говорить, как мухи мёрли. Иногда месяцами поставок продовольствия не было. А тут ещё зима лютая выдалась, да-а-а… Мы с отцом зимой 42-го каждое утро запрягали нашу Бурку… Что? Да нет, не наша, казённая была лошадка. Мы по баракам проезжали сразу после подъёма и развода на работу. Там на нарах мёртвые оставались, кто ночь не пережил. Сначала доктор освидетельствовал, потом дневальные их раздевали, голыми на дровни складывали, а мы с отцом уже на кладбище везли. Кладбище где? А вон там, по дороге вперёд пройдёшь, там за деревьями большое поле будет, вот там и хоронили. Поначалу ходку в день делали, потом по две, потом три, а помню, был один день, когда 17 человек свезли, так мы четыре раза ездили, Бурка совсем из сил выбилась.
Никто и не думал, что такое будет и столько народу помрёт, пол-лагеря за зиму ушло, да-а-а… А зимой какие похороны? В сугроб сунул, снегом закидал, и – прощай, товарищ, до весны.
Весной уж бригаду отряжали, что осталось в траншеи закапывали. Волки, лисы жировали – жуть, им тоже жрать охота.
После войны, уж как Сталин умер, приказал начальник поле это распахать. Не хотели, а пришлось. Трактор идёт, а за ним, батюшки мои, кости белым-бело лежат! Тогда председатель приказал бабам с корзинами идти за трактором и кости собирать. Собрали и утащили куда-то, а поле овсом засеяли. Какие ж там овсы были, в пояс! Я таких овсов никогда не видал. На следующий год всё сызнова, но уже костей меньше. И было так года 3-4, потом – всё, кости кончились, и овсы мелкие пошли, плюгавые. Истощилось поле, да-а-а… А потом уж там по полю дорогу проложили, шоссейную. В армии отслужил, как положено, три годика, вернулся в посёлок. Сначала в кочегарке работал, а потом охранником. Тут недалеко лагерь был, вот я туда и устроился. Обеспечение казённое, форма да обувка, паёк усиленный. Мероприятия у нас всякие были, праздники там, маёвки, танцы. Я женился, дом построил, вскорости дочка родилась, потом сын. Весело жили, да-а-а…
В семидесятых уже пионерский лагерь открыли, детишек привозили на отдых, тоже весело было. А не стало хозяина, и всё пошло прахом! Представляешь, по дощечкам, по кирпичикам, всё растащили, всё! Вот так, от крепкой организации не осталось ничего, всё прахом пошло. Да-а-а…
После пожара и то всё восстановили. Что? Пожар, говорю, был сильный перед войной, не помню, в каком году… Ужас, что творилось! Пламя до небес. И лес горел, и посёлок, и лагерь, всё горело, небо черным-черно было. Я совсем малым был, а помню, как убегали от огня, как страшно было. Потом долго ещё горелый лес валили, вывозили. Вот я и говорю, после пожара-то всё восстановили, а теперь всё бросили. Никому ничего не нужно. Да-а-а…
Лагерь где был? Да от него, почитай, ничего уж не осталось. Ну, сходи, сходи…
Чтоб проще было, ты вот что, ты к станции иди, найдёшь там начало узкоколейки. Да нет, нету её, разобрали давно, но следы остались. Как найдёшь, по ней и иди, дойдёшь до кустов, эти самые кусты на месте армейских казарм растут, где ямы остались. А казармы не месте бараков ставили. Дальше увидишь развалины кирпичного здания, это школа была, а до школы администрация лагеря стояла, а за ней плац был для построений. Потом склады, потом кочегарка, при ней баня с прачечной. Ничего уже не осталось. Я-то знаю, где что было, а ты не поймёшь.
Хожу я иногда туда летом. Приду и вспоминаю, как всё было, тоскую. А почему тоскую? Потому что раньше прядок был, а сейчас всё развалили, бардак один! Да-а-а….
Старик опять положил ладони на стоящую между ног палку и задумался, глядя перед собой немигающими слезящимися глазами. Я поблагодарил его за рассказ, попрощался и поторопился прочь. Показалось, что он меня не услышал. Тяжёлое впечатление оставил его рассказ, тяжёлое во всех отношениях.
Андрей Орехов, газета "Логосъ" (в сокращении)