Я решил, что сегодня пойду в «лагерь», а уж завтра с утра – на «кладбище», поминать деда. Через весь посёлок я вернулся ближе к станции и принялся искать следы узкоколейной дороги. Нашёл не сразу, её след шёл между посёлком и железной дорогой и уходил прямой линией к дальним зарослям кустарника и молодого леса. Я пошёл по следам узкоколейки от станции к лесу.
Скоро добрался до того места, о котором мне рассказывал старый охранник. Это были длинные прямоугольные ямы, заполненные строительными обломками, сквозь которые во множестве проросли кусты и молодые деревья. Здесь стояли казармы (бараки), а здесь, куда упирается след узкоколейки, когда-то были котельная и склад. Продравшись сквозь заросли березняка, я оказался возле развалин школы, самого крупного и добротного здания в посёлке, потому разрушить и растащить его без остатка было сложно. Ещё через сто метров я вышел на большую ровную площадку, на части которой сохранились остатки дощатого покрытия, положенного прямо на землю.
Вот и всё, что осталось. Ничего такого, что могло бы всколыхнуть фантазию. А разве нужно?
Разве эти развалины и царящее запустение не являются свидетельствами горя, которым пропитано всё вокруг? Разве не подтверждают они слова старого охранника?
На душе было скверно. Душное, тяжкое место. Непролазный лес, гиблые болота, гнус летом, мороз и снега зимой. Как могли здесь выжить голодные измождённые зэки, одетые в робу и драные ватники, пропитание которых состояло из полубуханки хлеба и миски баланды в день? Помимо тяжёлых условий быта и изнуряющего труда их добивали обнаглевшие уголовники, жестокая охрана, жирующие «придурки», бессердечное командование, видящее в политических заключённых лишь врагов народа, врагов социально опасных, неисправимых, а значит подлежащих уничтожению.
Откуда попавшему сюда человеку черпать силы, чтобы не озлобиться, не потерять человеческий образ? Как остаться человеком и христианином, благодарящим Бога за всё?!! Как можно в таких условиях «верить, надеяться, терпеть, прощать и любить»?…
С тяжёлыми мыслями я шёл по посёлку и не заметил, как оказался возле нашей избушки. На улице смеркалось, над лесом появилась белая луна, в белёсом северном небе мерцали две-три тусклые звезды.
Дмитрий Иванович Орехов,выпускник РДС, 1904
Толик и Анюта были дома. Они встретили меня весело и радушно, как соскучившиеся по старому товарищу. Анюта приготовила на ужин пшённую похлёбку с картошкой, заправленную обжаренной с луком тушёнкой. Запах стоял умопомрачительный. Резаный репчатый лук и хлеб лежали на разделочной доске, жареные грибы в сковороде. Я тут же вспомнил, что с самого утра ничего не ел.
- Полковник! ― обрадовался Толик, ― Мы без тебя не садимся. Давай скорее, мой руки, жрать охота!
За ужином я рассказал ребятам о своей встрече со стариком из дальнего дома.
- Вохра поганая, шёл бы он… ― выругался Толик.
- Он старый больной человек. Что он тебе плохого сделал? – спросил я.
- Мне ничего, а у других этот вертухай столько крови выпил, о-го-го! И сынок его в ментовке служит, чтоб ему…
- А, вот оно в чём дело, ― рассмеялся я. ― Тебе милиционер на Ниве покоя не даёт.
- Да видал я его, кому он нужен, ― храбрился Толик. ― Шастает тут…
Я улыбнулся. Ребята рассказали о сегодняшнем исключительно удачном сборе ягоды на Дымном болоте.
- Знаешь, ведь у нас тут и волки, и медведи, но не это главное. Место там нехорошее. Но какая ягода! ― восхищённо покачал головой Толик. ― Ща, покажу…
Он быстро вышел в сени и вернулся с пригоршней клюквы. Если честно, я не поверил своим глазам: отборная, чистая, одна к одной, размером с крупную чёрную смородину, ягода действительно была хороша.
- Слушай, Толик, собери мне завтра такой ягоды, я заплачу. Я завтра, наверное, последний день у вас. Послезавтра утром уеду.
- Живи, сколько хочешь, не жалко. Вместе веселее.
- Спасибо. Я всё здесь посмотрел. Осталась самая малость, завтра доделаю, и домой.
- Ну, смотри...
Поужинали, посмотрели на звёзды и стали укладываться спать. Ребята заснули быстро. Я помолился и какое-то время лежал, глядя в темноту перед собой. Вспоминал рассказ старика, представляя всё это воочию. С этим и уснул.
Спал хорошо, проснулся рано, вместе с хозяевами.
За окном раздался гудок и отдалённый гул проходящего поезда. «В Яр поехал. Завтра и я, Бог даст, на нём поеду обратно. Но осталось главное, то, ради чего я сюда приехал», ― думал я, не торопясь допивая чай. И намеренно медлил за столом, чтобы остаться одному и подготовиться к литии.
Когда Толик с Анютой ушли, достал со дна сумки пакет, в котором, завёрнутые в льняное полотенце, лежали необходимые мне вещи. Сел и какое-то время собирался с мыслями.
Сегодня последний день здесь, на севере вятской земли, на месте лесного лагеря, в котором умер мой дедушка. Надо хорошенько всё прочувствовать и запомнить.
Ну, пора. Я вышел из дома, захватив фотоаппарат и свёрток в полиэтиленовом пакетике. Не спеша миновал посёлок, ещё раз всё осматривая и запоминая, прошёл мимо разрушенного здания администрации, мимо дома старого охранника. Взяв правее, прошёл мимо добротного, но давно брошенного хутора, стоявшего на отшибе. Один, как последний зуб во рту старика, торчал он посреди заросшего поля. Миновав его, я вышел на луг, окружённый со всех сторон лесом. «Какие ж там овсы были, в пояс! Я таких овсов никогда не видал», ― вспомнил я слова старого охранника. Вот оно, последнее пристанище заморенных голодом и замученных непосильным трудом людей. Сначала кладбище заключённых, потом овсяное поле, теперь луг.
Свщенник Дмитрий Орехов с семьей в Ходынино, 1922 год
Я шёл по пожелтевшей траве, выискивая место поровнее и почище. Нашёл, остановился, помолился. Опустившись на колени, достал из внутреннего кармана куртки свёрток и разложил на разостланном полотенце всё, привезённое с собой: свечу, спички, конверт с землёй с панихиды, чёрное пластиковое Распятие, сложенную пополам карточку размером с открытку, внутри которой был написан текст литии.
Несколько раз зажигал свечку, но она каждый раз гасла от лёгкого дуновения ветерка, и я оставил это занятие.
«Во имя Отца и Сына и Святого Духа, Аминь! Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, по-милуй нас»!
Молитва была напечатана на синей глянцевой карточке старославянской вязью на церковнославянском языке. Это несколько усложняло мою задачу.
Приходилось останавливаться и вчитываться в каждое слово для правильного его произношения. Искажать и проглатывать я ничего не хотел, ведь приехал я сюда за столько вёрст именно для этого момента, ради этой самой минуты, и комкать её я себе позволить не мог.
Добравшись до 90 псалма, застрял. Знакомый текст псалма, напечатанный вязью, совершенно не хотел вычитываться, но я медленно и упорно продолжал читать, тщательно произнося каждое слово, в отдельные моменты теряя логическую нить молитвы. Икос и кондак пошли легче.
«Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему Димитрию, и сотвори ему вечную память. Вечная память! Вечная память! Вечная память! Душа его во благих водворится, и память его в род и род».
Не слишком хорошо помня распев, я, тем не менее, пел во весь голос, стоя на коленях посреди большого луга, не боясь быть услышанным. Кого стесняться?
Закончив чтение молитвы, я взял конвертик, который дал мне батюшка из Свято-Троицкого храма на заочной панихиде по рабу Божию Димитрию, и крестообразно высыпал его содержимое на землю. Светлый сухой песок почти сразу потерялся среди пожухлой травы.
Ну, вот и всё. Мне захотелось ещё почитать какие-нибудь молитвы. «Эх, молитвослов надо бы с собой взять, не сообразил, балда», ― отругал я себя и стал вспоминать молитвы и отрывки из них, которые помнил наизусть. Стал молиться об упокоении душ всех усопших, кого смог вспомнить из родных, друзей, сослуживцев… Набралось много. Потом сел на землю и стал разговаривать с дедом. Разговор получился непростой.
«Здравствуй, дед. Вот я, твой внук Андрей, приехал к тебе на могилку. Я не знаю, где она, где твои косточки лежат, не могу им поклониться.
Но я могу помолиться за упокоение твоей души, попросить прощения грехов и милости Господней. Всё, что возможно, я делаю.
Дед, ты меня никогда не видел, и я тебя тоже, я родился через 17 лет после твоей смерти. Но тоненькая ниточка родства не оборвалась. Твой младший сын Борис (мой отец) не был арестован как сын врага народа, остался цел в кровавой мясорубке войны, не погиб в немецком концлагере, выжил в ГУЛАГе на Колыме, выучился, женился, и вот чудо – появился я. Но ведь мы с тобой знаем, что чудес не бывает, во всём только промысел Божий. Спасибо, Тебе, Господи, за всё, слава Тебе вовек!
Дед, как жаль, что я не сидел у тебя на коленях и мы не беседовали с тобой о травах и птицах, книгах и музыке. Как жаль, что ты не рассказывал мне о Слове Божьем, не научил ухаживать за пчёлами, разбираться с конской упряжью, косить траву и многому-многому другому.
Дедушка Дима, я очень-очень тебя люблю. Мне бы очень хотелось услышать твой голос, подержать за руку, прижаться к твоей бороде. Мысленно много раз я это делал, но только мысленно. Ведь так вышло, что ни одного своего деда я не видел, и мне не хватает этого общения.
Заключенный Д.И.Орехов, Вятлаг, декабрь 1940
Последние годы твоей жизни были очень тяжёлыми. Почти три года в камерах Рязанской тюрьмы, полтора года в лесном лагере, а в самом конце жизни выпали на долю твою болезни, голод, холод, издевательства. Наверное, совсем не так ты представлял себе свою старость, приближение смерти и уход из жизни. Думал, что будешь лежать в своём доме, в своей постели, исповедавшись и причастившись Святых Христовых Тайн, а возле тебя будут стоять матушка Евгения, дети, внуки. А выпало умирать в одиночестве, на нарах лагерного лазарета, измученному, истощённому, в нечистотах, без лечения и ухода, без доброго слова и Причастия. Какие думы ты думал в тюрьме, в лагере, перед смертью? Как молился? В чём черпал силы в самые тяжкие дни своей жизни?»
Я лёг на спину, заложив руки за голову. Надо мной синело низкое северное небо, не родное, не рязанское. Это небо видел дед в последние полтора года своей жизни. И также по нему плыли облака.
Я вспомнил песню Александра Галича:
«…Облака плывут в Абакан,
Не спеша плывут облака.
Им тепло, небось, облакам,
А я продрог насквозь, на века!
Я подковой вмерз в санный след,
В лед, что я кайлом ковырял!
Ведь недаром я двадцать лет
Протрубил по тем лагерям…»
Я продолжил свой разговор с дедом. «Да, дед, ты не прожил в лагере и двух лет. А что бы смог я на твоём месте, как бы себя вёл, что думал?
Наверняка, как любой христианин, перед близкой смертью ты просил у Бога прощения за грехи, просил милости, молился за родных и близких. А может быть ты вспоминал жёсткие слова отца, который настоял на твоей учёбе в духовной семинарии?
Не жалел ли ты, что стал священником, а не ветеринаром, как мечтал? Ветеринары большевикам были нужны, лечил бы себе коров да лошадей в колхозе, жил тихо, глядишь, и пронесло бы… Но сложилось, как сложилось, на всё воля Божия».
Я сел и оглянулся, вокруг не было ни души. Достав нож, ковырнул землю и насыпал горсть в конверт. «Ну, что, Орехов, вот ты и сделал то, что должен был сделать. Пора домой», ― сказал я себе и отправился к избушке. Внезапно я почувствовал неприязнь к этому месту, к посёлку, к лесу, ко всему… Мне захотелось быстрей уехать отсюда.
***
Послесловие
Спустя три года после поездки на Фосфоритную, в ответ на мои уточняющие вопросы по поводу местонахождения лагерных пунктов, пришло письмо из ФСИН, из Управления по руководству учреждениями с особыми условиями хозяйственной деятельности (УРУОУХД УФСИН России по Кировской области), расположенного в посёлке Лесной Верхнекамского района Кировской области.
Там чёрным по белому было напечатано, что Орехов Дмитрий Иванович умер и похоронен в лагпункте №2 в посёлке Сорда, а в посёлке Фосфоритная находился лагпункт №10, в котором Орехов Д.И. никогда не был.
Я был крайне расстроен этим обстоятельством, и не знал, как мне быть. Получается, что я ездил зря? В посёлок приехал не тот, кладбище посетил другое, землю высыпал не там… Вроде, оно всё рядом (Сорда находится в 27 километрах севернее Фосфоритной на Гайно-Кайской железной дороге, по северным расстояниям – вообще ничто), но всё равно – не там! И ладно бы приехал на место лагпунктов 1 или 4, в которых дед действительно находился, а то съездил на станцию, где он вообще никогда не был. Ощущения досады и разочарования не покидали меня.
Кто виноват? Авторы писем, допустившие неточность в изложении или я, не докопавшийся до истины перед поездкой? Какая теперь уже разница…
Успокоил меня священник, к которому я обратился со своей бедой.
- На всё воля Божья, ― сказал он. ― А вы не переживайте по этому поводу, вы всё правильно сделали. Не в километрах дело. Я думаю, что Бог вас услышал, и дедушка ваш тоже. Такими людьми, как отец Димитрий, укрепляется земля русская. У вас такой молитвенник на небесах, а вы грустите! Не у всех такой есть. Молитесь за него. Молитесь!
Так я и делаю.
Андрей Орехов, газета "Логосъ" (в сокращении)
Приходские истории: "Станция Фосфоритная" (часть 1)